— Стало быть, успокоилась наша бабушка, — вздохнул Анатолий, сторож автостоянки.

— Ну, а как ты хотел? Девяносто четыре! Нам бы столько, — хмыкнул слесарь Николай.

— Нынче что у нас? Вторник?

— Среда, — слесарь взялся за «Приму». — Когда бабушка померла? В понедельник. А вчера мы весь день по сельсоветам бегали да могильщиков искали. Забыл, что ли?

— Ох ты, елки!.. Мне же завтра на дежурство заступать, — спохватился сторож. — Слышь, Колян, ты мне полсотни дашь? До работы добраться?

— Откуда деньги? От сырости? — вскинулся тот. — Пара десяток да мелочь… Все ж на поминки ушло! Сам не знаю, как домой добираться буду.

Сторож расстроился. А слесарь вытянул из пачки скрюченную сигарету, спичкой чиркнул. Затянулся до глубины души.

С час назад, выпроводив из дома последнего скорбящего, внуки сели за стол и принялись по-родственному поминать Акулькину Веру Карловну, урожденную Гельмих. «Ну, за бабушку нашу, царство ей небесное!» — в меру торжественно сказал старший внук, Анатолий (перед первой). «Ничего была старушка, толковая», — согласился младший, Николай (после второй). «А на книжке всего-то на гроб лежало, без музыки. Это как понимать?» — дрогнул голосом старший (между второй и третьей). «Я так мыслю, подлянку нам бабка подкинула!» — тотчас вскинулся младший (третьей стопке вдогон). Здесь-то и подсела незваной гостьей к столу эта долгая мучительная пауза.

Внуки думали порознь и каждый о своем, вместе же выходило примерно следующее. Не каждый день в селе умирают немцы, пусть даже и обрусевшие, одна тыща десятого года рождения. Стало быть, в революцию сколько лет было бабушке? Правильно, семь. Через год ее папа, бывший царский полковник Гельмих, под городом Киевом переметнулся от красного Щорса к белому Деникину и дальше — к бесцветному (в смысле, нейтральному) генералу фон Эйхгорну. А от того уже и до Берлина недалеко.

В Берлине же полковника Гельмиха и подстрелили, даже раньше, чем Набокова. Тот, понятно, юрист, публицист… к Милюкову на лекции похаживал. А милейшего Карла Фридриховича за что?

Как — за что? А зимой восемнадцатого года разве не военспец Гельмих прикатил в село на штабном автомобиле? И не он ли внес в дом шкатулку банкира Шмуля, не без помощи нагана сгинувшего в революционной кутерьме? Как же, слышала, засыпая, девочка Вера сдавленный шепот про банк, а поутру, открыв глаза, разом все забыла. Даже когда с английским шпионом жила, семейную тайну не выдала. Вот и в ОГПУ ничего о шкатулке не пронюхали, хотя шпиона-бухгалтера Акулькина в тридцать седьмом все равно с собой увезли. Лишь однажды, в конце столетия, крепко схваченная недугом, проговорилась Вера Карловна… или даже проболталась. Бывает. Зато когда снова на ноги встала, опять все забыла. И как потом не пытались внуки подъехать к любимой бабушке, молчала, старая. Так и померла, рта не раскрыв, словно бы и не жила на этом свете.

Во вторник нагрянувшие из города внуки мотались от морга в собес и от соседей — в морг и ни о чем таком приятном не думали. Ночью, знаете, тоже не до наследства, да и гроб в коридоре мешал. Лишь сегодня, вернувшись с кладбища и помянув старушку, внуки наконец-то смогли взяться за дело основательно. Как водится, начали с сундука. Рылись долго, но безуспешно: все какие-то старые кофты да юбки, еще пальто с каракулевым воротником, крепко побитым молью, потом вязанка ножей и вилок, пачка писем, коробочки с лекарствами… и прочий шурум-бурум. И хотя бы один бриллиант на глаза попался!

— Вот я и говорю: если бы соседей не поили, завтра бы на работу в такси покатил. — усмехнулся Николай. — А бабуля, конечно, могла бы и расщедриться… по такому-то случаю. Мы ведь ей не чужие.

Худо-бедно, а внуки за бабушкой, точно, приглядывали. По весне приезжали вскапывать огород, а по осени — увозили в город мешки с картошкой. Старой много ли надо? А в городе цены — блохи! Иной раз так куснут, что за месяц не расчешешься: то на свет в очередной раз накинут, а то менты в вытрезвитель загребут. Старший внук, тот спокойный, а младший как жук, шебутной. Вот и нынче все с него началось: мол, не может такого быть, чтобы что-то от бабушки не осталось!

— Ты в спальне, в шкафу, смотрел? Ничего? А под шкафом пошарить не догадался? — принялся за свое Николай. — Помню, бабка однажды при мне что-то за этажерку прятала… Туда не заглядывал?

Анатолий вяло отбивался:

— Да шарил я под шкафом! И за этажеркой глядел. Нет там ничего!

— Я так и думал, — Николай собрал лоб в солидную морщину. — Вот что, Толя: в погребе надо искать. Или на чердаке. Я там, правда, сто раз бывал, да как-то сильно не приглядывался…

Тотчас встал и подался в коридор, Анатолий, понятно, следом.

Дом был старый, но крепкий, купеческой еще выделки, с кирпичным цоколем. Из коридора вела на чердак винтовая лестница — в душный мир паутины и пыли, старой мебели и божьих тварей, залетавших сюда через слуховое окно. А спускаться в погреб даже местный участковый побаивался — говорил, жалко форму пачкать. Зато картошка здесь до самой весны не прорастала, а морковка и в середине июля лучше свежей была.

Лет десять назад в доме хотели открыть что-то вроде кооператива. Приходил сапожник Семенов с кем-то из сельсовета, обещал старушку не обидеть и даже обувь ей чинить бесплатно, да все без толку: так ничего и не открыли. Не иначе как недуг помог Акулькиной жилплощадь сохранить. Опять же, Николай подсуетился — срочно приехал из города и с неделю здесь жил, ухаживая за старушкой. Заодно уж и дом переписал с колхозного на свое имя. И не прогадал, между прочим. А что, теперь тысяч сто за такие хоромы запросто дадут.

«Стало быть, по пятьдесят тысяч на каждого? — размышлял Николай, поглядывая то на чердак, то на погреб. — Да Тольке и сорока хватит… один черт, не пропьет, так потеряет. А можно даже и тридцать дать, ничего, не обидится…»

— Что, начнем? — деловито спросил он, отгоняя праздные мысли в сторону. — В общем, так. Я сейчас на чердак полезу, а ты… — но договорить не успел. Хлопнула во дворе калитка, стукнула дверь, и появились соседи. Четверо. С сапожником Семеновым во главе.

— А мы проведать зашли, — сказал Семенов таким тоном, словно бы это не он в обед за поминальным столом три стопки кряду махнул, да еще на четвертую зарился. — Шли вот мимо, с ребятами, да и того… Не возражаете?

— Водки нет, мужики! Нет водки! — замахал руками Николай. — Завтра днем приходите.

— Водку мы свою принесли, можем и вам налить, — вывернулся из-за сапожниковой спины один, худосочный да белобрысый, с холщовой сумкой в руке. — Мы по делу пришли.

— Что? По делу? Не понял…

Здесь внуки переглянулись между собой, а Семенов усмехнулся:

— Сесть бы надо, ребята, да выпить… Поговорить! — и двинулся в комнату. Вслед гуськом потянулись и остальные. Не важно, кто во что был одет и какие лица были у них. Просто мужики — и все. У тех, кто идет вслед за вожаком, лиц не бывает.

Делать нечего, пришлось Николаю смотаться на кухню, вытряхнуть из кастрюли все что было. Где-то с миску винегрета набралось. Неплохой, в общем, стол получился. Тотчас звякнуло, булькнуло, и разошлась по стаканам свежая водка. А уж выпить и лишний раз старушку помянуть — сам бог велел. Да, собственно, внуки от дармовщинки и не отказывались.

Потом, как водится, покурили, поругали местную власть. Поговорили про будущий урожай, прикинули, сколько зерна и соломы дадут осенью на земельный пай. Получалось — хрен да маленько. Все одно, за это выпили.

— С домом-то — что думаете делать? — как бы между прочим, спросил Семенов. — А то мог бы и купить. Если цену не заломите.

— Да уж решим как-нибудь, — пожал плечами Николай. — Может, и продадим. Или в городе кого найдем. Нынче дом в деревне купить — охотников много.

— Вот и ладушки, — одобрительно сказал Семенов. — Дом бы тоже полагалось, того… чтобы крепче стоял. — И щедро плеснул Николаю в стакан, да и Анатолия не обидел.

Видно, водка паленая была, а может, просто на старые дрожжи легла, но после стакана даже Николай повеселел, у Анатолия же на душе и вовсе радужно стало. Он даже принялся было рассказывать мужикам о проблемах городского ЖКХ (вычитал недавно в газете), но запутался в слове «бюджет», засмущался и решил отложить ЖКХ до следующего раза. Тотчас Белобрысый отвел сторожа в спальню и вернулся к столу. Понятно, снова выпили. А там уже дело и до главного дошло.

— Мы тут с ребятами подумали… Крепко подумали! И вот какие мысли имеем, — неспешно начал Семенов, покатывая в пальцах шарик из хлебного мякиша. Мужики подобрались и посуровели лицами, а Белобрысый даже щеку ладонью подпер, не иначе чтоб умнее всех показаться. — Я ведь, Коля, ты знаешь, всю жизнь здесь живу… твою бабушку еще с до войны помню. Сколько раз ей обувь чинил! Да и вообще…

Тут Семенов подмигнул Белобрысому, а тот и рад стараться — снова разлил (Николаю — больше всех). Пришлось и за обувь выпить.

— Ну, чинил ты… и что? — Николай помотал головой, собираясь с мыслями, потянулся к сигаретной пачке. — Ты, Петрович, дело говори.

— А дело наше простое: твоей бабушки клад найти, — этаким саморезом ввинтился в чужой разговор Белобрысый. И так это неожиданно прозвучало, что у Николая чуть окурок изо рта не выпал.

— Вы что, мужики? Мало выпили? — и рассмеялся, но как-то неубедительно. — Вы же знаете, бабка всю жизнь уборщицей проработала… У нее же пенсия… да и болела… Ну какой вам тут, на хрен, клад?

— А такой, довоенный, — продолжал буровить Белобрысый. — Вся деревня о шкатулке знает! Вот теперь сообща и поищем… Вдруг и самом деле найдем?

— Деньги нынче каждому нужны, — солидно изрёк Петрович. — Я вот, к слову сказать, какой год не могу себе хорошей кожи купить…

— Ему бы только про кожу! Тут крышу крыть нечем, да и то не жалуемся, — послышались голоса. — Опять же, соломы на пай дадут с гулькин нос, а сена и не укупишь!..

— Ладно, хватит! — хлопнул Семенов по столешнице. — Кончайте орать, мужики, не на сельском сходе… Короче, Коля, мы у тебя здесь немножко посмотрим… пошарим слегка, да и уйдем. Ты чего?

— Как — чего? — заорал Николай. — Дом-то — мой! Мой это дом, Петрович!

Вспомнилось: так же орал он когда-то, давным давно… Было дело, по пьянке задержали его на танцах в городском саду. А у Николая хорошие были часы — карманные, серебряные (бабка на восемнадцать лет подарила, вроде как от деда остались). «Сразу видно, что краденые, — сказал сержантик. — Ладно, разберемся.» И положил часы себе в китель. «Мои это часы!.. Мои!..» — кричал тогда Николай, да что толку? Один черт, не отдали. А пятнадцать суток что с часами, что без часов…

— Может, и ваш это дом, не спорю, — не стал отказываться Семенов. — Только я, Коля, вот о чем думаю: все, что в доме запрятано — селу должно принадлежать. То есть — тем, кто здесь живет. Ну, и вам… может быть. Это уж как народ решит. По справедливости надо, Коля, понял?

Семенов говорил и улыбался при этом. Вроде бы как шутит человек. Вот он, Николай, тоже любит шутить, особенно когда выпьет. Но появилась тревога, заныло под ложечкой — и не отпустило. Вот как тогда, в горсаду… А ведь времени сколько прошло!

«А водки много у мужиков… видать, паленая, вот и много, — размышлял Николай, примериваясь, как бы половчей из-за стола выбраться, да пойти, что ли, Толяна разбудить, хотя ведь один черт, не проснется. — Наливают помногу, а пьют по чуть-чуть. Почему? До ночи, что ли, сидеть здесь собираются?»

Подумал так — и ошибся: Семенов бросил хлебный шарик в тарелку и поднялся из-за стола. Неспешно подошел к печи, оглядел ее до последнего изразца цепким взглядом сапожника.

— Печь что надо… «голландка»! Не иначе как при царе еще клали, — процедил он сквозь зубы, словно бы сапожный гвоздь во рту держал. — Сюда, ежели с умом, не то что шкатулку — чемодан спрятать можно! А что, мужики, посмотрим?

— Это можно… С умом ежели, да аккуратно, — послышались голоса.

Нет, водка, точно, была паленой, иначе бы Николай не рассмеялся, на Семенова глядя:

— Неужели печку будешь ломать?

— А ты как думал? — снова встрял Белобрысый. И метнулся из комнаты. Минуты не прошло, как уже появился, с коротким ломиком в руке. Видать, на крыльце его, зараза, прятал.

— Ну, Петрович, командуй, откуда начнем?

— Ну-ка, дай сюда лом. Дай, кому говорю!.. — заорал Николай, но Белобрысый и бровью не повел. А Семенов лишь поморщился, и только.

Шутки кончились. А быть может, они и не начинались. Николай не успел об этом подумать, хотя и вырваться из-за стола тоже не смог. Сидевшие рядом не дали.

— Ты — сиди! Сиди и не дёргайся, — посоветовал Николаю тот, что слева. А тот, что справа, вообще совета не дал. Так вот, молча, Николаю в печень и двинул. Боль рванула из подреберья, достала до головы. Качнулась в глазах стена с фотографией Акулькиной Веры Карловны, урожденной Гельмих, и успокоился Николай. Тихо стало за пьяным столом. Да спокойно так, что даже Семенову понравилось.

— Вот это — другое дело! — похвалил он Николая. Вынул из кармана складной нож и принялся неторопливо простукивать «голландку», вслушиваясь в чистые звуки и отмахиваясь от обертонов, напрягал то одно ухо, то другое, сначала на корточки опустился, потом поставил табурет и вознесся под потолок. Мужики за столом молчали.

— Кажись, здесь, — наконец, сказал Семенов, открыл нож и пометил нужное место косым крестом. Спрыгнул на пол и отошел чуть в сторону. — Пробуй!

Белобрысый сглотнул слюну и оглянулся на Николая.

— Ты — не бойся, я — аккуратно, — пробормотал он, взбираясь на табурет. — Да тут всего и делов-то… Х-ха!

И жахнул ломиком в указанное место.

Брызнули на пол изразцы, посыпалась цементная крошка, запахло сажей. Грохнул на пол кирпич, за ним — другой. А потом подряд еще три штуки. Здесь Николай, все еще не отдышавшийся, ненадолго закрыл глаза, как бы соображая, мало это или много — целых пять кирпичей. А когда снова вынырнул из паленой мути, насчитал кирпичей уже штук шесть. Или восемь.

— Что, нашли? — зло усмехнулся Николай. — Вы ищите, ищите… козлы! — и снова попытался вырваться из-за стола. Но мужики ему свободы и на этот раз не дали. А тут уже и Белобрысый спрыгнул на пол. Подвинул табурет к столу. Сел, смущенно пряча ломик в ногах:

— Да нет там ни хрена! Налейте, что ли…

Тотчас же и налили, Николаю опять больше всех. Тому и в горло уже не лезло, а выпил, чтобы только ни о чем больше не думать. Жалко печь, а себя все одно жаль сильней. А дом, один черт, продавать… Что им с Толькой, скажите, здесь делать?

Пили все. Один Семенов к стакану не притронулся. Прошелся вдоль стола, смущенно почесывая за лохматым ухом.

— Ошибся я, мужики! Маху дал, — наконец, сказал он. — Разве кто умный в печку стал бы золото прятать? Вот лично я его под половицу бы положил… для примера, вот здесь, — топнул он ногой, останавливаясь у стены. — Да тут всего-то одних пустяков — доску ломиком подцепить…

И подцепили. Чуть позже. Когда за «голландку» выпили.

Все пьянели, лишь один Семенов трезвость с лица не прогонял. Елозил глазами по стенам, цеплял взглядом старые фотографии. Прошелся по дому, ненадолго задержался в кухне (слышно было, как хлопнул дверцами шкаф). Не поленился и в спальню заглянуть. Покосился на спящего Анатолия, пошарил рукой за иконой, пробормотал что-то вроде: «Чего таращишься? Лучше бы помогла!» И вскользь на Богородицу перекрестился.

Скрипели доски и визжали гвозди, быть может, даже рушились потолки, как знать? Николай давно уже спал за столом, Анатолий же и к вечеру не проснулся. Семенов долго топтался на чердаке, нашел за стропилами газету за пятьдесят второй год, положил в карман, чтоб почитать на досуге. Не побоялся и в погреб заглянуть. Вылез оттуда, ругаясь: «Ну, немчура! Вот как запрячет чего, русский ни в жизнь не отыщет!»

Постоял напоследок в коридоре, прикидывая, все ли осмотрел. Вышел на крыльцо. Белобрысый сидел на ступеньке, курил прихваченную со стола «Приму».

— Брешут бабки. Нет здесь ничего! — грустно сказал он. — Только лом зря погнул.

— Ладно, хоть не сломал, — усмехнулся Семенов. И двинулся прочь со двора. А что ему здесь еще, извините, делать?

«А не надо было отказываться, когда я насчет мастерской приходил, — думал Семенов, аккуратно вышагивая по дороге. — А то ведь же не пустила тогда, старая… память, мол, о родителях… то да се… А вот теперь эту память и выкуси!»

…Поздней ночью, очнувшись от поминок и включив свет, Николай долго разглядывал кирпичи, пытаясь понять, снятся они ему, или только кажутся. Потом долго считал, сколько раз приходил днем Семенов — один или два, но всякий раз получалась другая цифра. Повёл глазами по сторонам, заметил сорванные половицы — и начал что-то припоминать. А уж когда появился из спальни вполне проспавшийся Анатолий, все встало на свои места. За исключением половиц и выломанных кирпичей, конечно.

— Ну, я ему утром скажу, Семенову… я ему, гаду, скажу! — скрипел зубами Николай, разливая из спрятанной с похорон бутылки. А захмелев, пообмяк душой и жаждой мести уже не мучался. — Мне бабушку жалко, — пьяно вздыхал он. — И знаешь, почему?

— Почему?

— Я же ей тогда про часы ничего не сказал! И про деньги, тоже…

Анатолий оторвался от остатков винегрета, повел глазами по столешнице, похлопал себя по карманам. Спросил, так и не закурив:

— Это какие же деньги?

— А помнишь, в детстве мы их под крыльцом нашли? На них еще царские орлы были?

— Вроде были… не помню. Ах, да! Я еще хотел деньги в школу отнести, учительнице показать, а ты их вроде бы перепрятал, а где — забыл, — Анатолий даже засмеялся от давнего воспоминания. — Ну и что?

— Да вот то! Не прятал я их, — всхлипнул слесарь. — Я те деньги в печку бросил, а зачем, и сам не пойму, — И потянулся привычной рукой за стаканом. — Теперь уже поздно об этом говорить. Нет больше нашей бабушки!

— Да уж так, — согласился Анатолий, доливая остатки. — А за печку ты не переживай. Вот приеду на днях… в тот четверг… ну, в субботу. Приеду — и сделаю. Печь исправлю, половицы на место прибью… Все путём!

Говорил — и сам в это не верил.