Повесть провальная. МЕРА

Повесть провальная

 

(Журнал "Сибирские огни", №10, 2006 г.)

Профессор Рябцев любил свою дачу. Она того стоила. Четыре груши, три яблони, семь или восемь слив дарили профессору умиротворение и покой, давно уже ставшие редкостью для жителей миллионного города. И это — не считая витаминов, столь необходимых работникам умственного труда. А дом? Вместительный и уютный, он привлекал добротной верандой, где прекрасно работалось по утрам. Словам было тесно, а мыслям — просторно. И всегда под рукой — свежезаваренный чай или хороший кофе.

По вечерам супруга профессора, Нина Андреевна, зажигала на веранде лампочку под старомодным вязаным абажуром, и тотчас на огонек начинали слетаться соседи — посидеть с умным человеком за одним столом, обсудить последние новости, а то и сыграть партию в шахматы. Играл профессор Рябцев отменно.

Чаще других у Рябцева гостевал Борис Гулькин, автор десятка книг и неутомимый соискатель всевозможных литературных премий. Вот и сегодня, не успела Нина Андреевна щелкнуть выключателем, как во дворе мягко шлепнула калитка, и сквозь сумеречное окно Рябцев разглядел характерный череп писателя Гулькина, живо напоминавший головку орудийного снаряда. А через минуту писатель уже входил на веранду, одновременно здороваясь с хозяйкой и вежливо прикрывая за собой дверь. В руке он держал почти полную бутылку из-под «Боржоми», цепко ухватив ее за пластиковую талию.

— Не помешал?

— Что ты, Борис! Проходи, садись, — заметно оживился Рябцев. — А мы как раз вечерять собрались, присоединяйся.

— Спасибо, не откажусь.

Гулькин осторожно присел на табурет, застенчиво погладил ладонью череп без малейших признаков растительности. Бутылку писатель по-прежнему держал в руке, не решаясь, как видно, выставить ее на стол.

— А я новый роман закончил, — несколько смущаясь, сказал гость. — Полгода на него угробил. А нынче на рассвете последнюю главу дописал. Ровно в четыре часа, как в песне поется. Нарочно на будильник посмотрел! Так что не обессудьте: по этому поводу полагается.

И здесь Гулькин наконец выставил бутылку на стол, посчитав вступление законченным.

— Не иначе как на вишне настаивал? Небось, и лимонную корочку для запаха добавлял? — живо заинтересовался Рябцев, выказывая глубокое знание предмета.

— Все точно, из вишни. И корочку добавлял. Ох, и забористая же, чертовка!

— Это хорошо, что забористая. Из сливы один компот получается, — пробормотал Рябцев, близоруко прищуриваясь на мутноватый напиток. И покосился на супругу. — А может, лучше коньячку? У меня ведь тоже подходящий повод для этого найдется.

— Неужели решил прозой заняться? И много уже написал? — заметно обеспокоился Гулькин.

— Ну что ты, Борис! Какая там проза?.. Статья в журнале вышла. Как раз вчера свежий номер получил.

— О чем статья, интересно?

— Да так, — Рябцев ловко разливал коньяк по рюмкам, в то время как Нина Андреевна щедро накладывала гостю салат. — Покопался в архивах, в наш краеведческий музей заглянул… А о чем нам, историкам, писать, как не о прошлом? В общем, ничего особенного, — заключил Рябцев, придирчиво оглядывая стол. — Но повозиться над статьей пришлось, не скрою.

Рябцев скромничал. Статья была чудо как хороша. В ней всего было вдоволь: и мыслей о патриотизме, и рассуждений о молодежи, да и для ветеранов войны тоже нужные слова нашлись. Стоит ли говорить, что публикация вызвала в определенных кругах большой шум, особенно среди тех научных мужей, с кем Рябцев, изредка наезжая в столицу, предпочитал не здороваться.

— За статью сам бог велит пару капель принять, — облегченно подхватил Гулькин. — Выходит, не зря я сегодня к вам в гости заглянул, словно как чувствовал.

К предложению принять пару капель Нина Андреевна отнеслась с пониманием, да и сама пригубила рюмочку — для аппетита. Впрочем, сидела она за столом недолго и вскоре ушла в дом, не забыв лишний раз напомнить супругу о его коронарных сосудах.

А на веранде все пошло своим чередом, как оно и водится у гостеприимных интеллигентов. Рябцев на правах хозяина налил еще по одной. Понятно, что закусили. А там дело и до творчества писателя Гулькина дошло.

— И как же твой новый роман называется? Или это пока секрет? — профессор покосился на дверь, за которой скрылась супруга, и достал початую пачку «Винстона». — Подымим, пока моя благоверная отдыхает?

— Не откажусь. Только я больше к родным привык, — Гулькин покопался двумя пальцами в нагрудном кармане рубашки и выудил изрядно помятую сигаретку местной табачной фабрики. Прикурил, задумчиво пыхнул раз-другой, стряхнул серую кучку в любезно подставленную пепельницу. — А роман я решил назвать просто: «Осмысление». Как думаешь, сгодится?

— А почему бы и нет? Хорошее название. И о чем же роман?

— Как — о чем? О войне, конечно. Или ты забыл, в каком мы городе живем? Да здесь же каждый камень героические годы помнит!

Здесь Гулькин припустил столько пафоса в голосе, что самому стало стыдно. Изрядно смутившись, он взял бутерброд и стал неторопливо его жевать, уткнувшись взглядом в столешницу. Что же касается Рябцева, так тот и бровью не повел. Признаться, от выпившего Гулькина он еще и не такое слышал.

— Нынче о войне писать — святое дело. Нельзя о ней забывать, — раздумчиво заговорил Гулькин, ревниво косясь на книжный шкаф за спиной у Рябцева. — Лично я о войне крепкое памятство имею! У меня ведь, ты знаешь, дядя в этих местах воевал… в обозе, ездовым. Сколько раз, мне рассказывал, приходилось от немцев отстреливаться! А нынче что молодежь о войне знает? Да ничего. Вчера у внука про линию Маннергейма спросил, а он мне и говорит: «Мы эту линию, дед, по геометрии не проходили!»

Поговорили про линию, выпили еще. Потом Рябцев снова взялся за коньячную бутылку, да как-то неудачно: гостю вышла полная рюмка, у самого же и половины не набралось. «Пора на вишневую переходить», — подумал Гулькин, как истинный литератор остро почувствовавший важность момента. И тут же перехватил инициативу в свои руки:

— Ну что, теперь моей настоечки попробуем?

— А почему бы и нет? — отвечал слегка размякший от коньяка хозяин. — Мне, правда, завтра в университет ехать — экзамены начинаются. Ну, да ничего, как-нибудь перетерпим, — и озорно подмигнул охочему до столований Гулькину.

Тотчас же булькнула, расходясь по стаканам, вишневая, и стало совсем хорошо за столом. Настолько тепло и душевно, что гость не удержался, снова вернулся к своему роману.

— Я ведь с чего «Осмысление» начинаю, знаешь? C пустяшной такой детали: лежит в окопе солдатский котелок и отсвечивает помятым боком. Казалось бы, мелочь, ерунда… подумаешь — котелок! А вся нелегкая фронтовая жизнь у читателя как на ладони.

— Отличная деталь! — восхищенно заметил Рябцев, и сам любивший вставлять в статьи всякого рода художественные подробности. — Кстати, помнишь, у Чехова? Лежит на дамбе бутылочное горлышко и луну отражает? Так у тебя не хуже, Боря. Честно тебе говорю!

На что Гулькин лишь рукой махнул: мол, сам знаю, что не хуже. И, выпив за котелок, продолжал все так же раздумчиво:

— Аккурат перед наступлением погибает старик-кашевар, и некому стало на передовую обеды возить. Представляешь? Зима, метель, солдаты голодные сидят… Такая вот, Миша, суровая фронтовая неуютность. И тут приходит к командиру дивизии рядовой Фрол Угрюмов… это моего героя так зовут. Приходит и говорит: мол, так и так, товарищ генерал, есть огромное желание во вражеский тыл сходить — за «языком», а заодно и что-нибудь съестное поискать. Хорошо, говорит генерал, валяй, боец! Только не забудь свой билет парторгу сдать: не дай бог, потеряешь ненароком. А Угрюмов, между прочим, коренной сибиряк, охотник и все прочее…

— Охотник это хорошо. Главное — жизненно, — пробормотал Рябцев, чувствуя, что от коньяка вперемешку с настойкой у него начинают предательски слипаться веки. — А дальше?

— А дальше — ползет Фрол Угрюмов по заснеженной степи. Над головой шальные пули посвистывают, вражеский миномет где-то бьет… И кушать ужас как хочется, — здесь Гулькин, увлекшись рассказом, и сам взял со стола огурец, но покосился на опустевшую бутылку и вернул овощ на место. — Так вот. Доползает Фрол до вражеского окопа, забирается в него и видит: елки зеленые, да он же прямо в логово зверя угодил! Весь окоп немцами забит, у каждого «шмайссер» наизготовку, рукава по локоть закатаны…

— Стоп, какие там рукава? Ты же говорил, дело зимой происходит?

Изрядно смутившись, Гулькин хлопнул себя ладонью по лбу:

— А ведь точно, зимой. И как это я забыл? Вот что значит целую ночь не спать, эпизоды да персонажи выписывать!

— Ничего, это ты все потом поправишь, — успокоил Рябцев. — Значит, говоришь, немцы в окопе стоят?

— Ясно, что не русские. Сплошное «СС» кругом. Ну, чистый «Вервольф»! И вообще, скажу, дело скверное. Схватили Угрюмова и поволокли на допрос. А в блиндаже за столом немецкий полковник сидит и шнапс прямо кружками хлещет. Типичный такой пруссак, чем-то даже на Паулюса похож. И монокль на шнурке болтается… сволочь!

Здесь Гулькин, увлекшись, так припечатал кулаком по столу, что на веранде тотчас же появилась Нина Андреевна. Моментально оценив обстановку, она решительно посоветовала Гулькину пойти отдохнуть, заметив при этом, что это писателям можно хоть всю ночь за столом просидеть, а Михаилу Ивановичу завтра рано подниматься. В университет надо ехать. Словом, какие могут быть разговоры?

— Ты этот роман сам потом почитаешь. Я его тебе через недельку принесу, ну, через две, вот только поправлю кое-где… и рукава засученные уберу, — обещал Гулькин уже на ходу, провожаемый Рябцевым до калитки. — Кстати, Миша, ты мне предисловие к роману не напишешь? Только чтоб надолго не затягивать, а то мне скоро его в издательство нести.

— Ну, не знаю, — замялся Рябцев. — У нас в университете вступительные экзамены начинаются, и вообще…

— Да всего-то пару слов и нужно. Ну, хотя бы одно! — взмолился Гулькин, моментально трезвея. — Мне же без тебя, Миша, полный зарез!

Гулькин знал, кого и о чем просить. Признаемся честно, Город никогда не испытывал недостатка в героических воспоминаниях. Мало того, чем дальше в прошлое уходила славная дата, тем многочисленней и красочней эти воспоминания становились. Вот только бумаги-то где на всех взять? Поэтому среди участников и очевидцев давно уже существовала негласная очередь на право войти в историю Города со стороны издательского подъезда. И горе тому, кто осмеливался ее нарушить!

Как же, помнят издательские старожилы рукопись одного, ныне крепко забытого, литератора, посмевшего предложить свое творение без всякой очереди. Талантливейшая была вещица! Правда, бумага так себе, скверная, «Газетная? 1», зато страниц штук семьсот. На целый месяц рукописи хватило.

Стоит ли говорить, что профессор по мере сил старался спрямлять землякам дорогу к печатной машине. Понятно, не всем подряд, а самым достойным. Много книжек, больших и маленьких, благословил он в счастливый путь к сердцу читателя, но еще больше рукописей, не имея профессорского вступления, безнадежно кануло в Лету. Бог ты мой! Сколько денег изведено понапрасну на издательских редакторов, сколько светлых писательских голов по утру с похмелья маялось! А толку-то? Всего-то и надо было — на собственную гордыню наступить. Ну и к профессору Рябцеву за помощью обратиться.

Словом, Рябцев пообещал. Довольный Гулькин двинулся к себе в землянку, как он шутливо называл дачный домик, профессор же запер калитку на засов, а дверь — на ключ, и отправился на боковую.

Спал Рябцев скверно. Вишневая ли настойка вперемешку с коньяком тому виной, либо что-то еще, но всю ночь профессора одолевали кошмары. Снился ему убитый кашевар, немецкий блиндаж и котелок на дне окопа. Потом во сне появился и сам писатель Гулькин, почему-то с моноклем в глазу и с закатанными по локоть рукавами.

«Ты есть кто? Комиссар? Партизанен? — допытывался Гулькин, нещадно коверкая родной язык. И жадно пил шнапс из мятой алюминиевой кружки. Потом шнапс закончился, и Гулькин достал из-под стола давешнюю бутылку с вишневой настойкой. — Шпрехен зи дойч? Цурюк!» — и щедро глотнул из горлышка мутноватой жидкости…

А ближе к утру привиделся Рябцеву и Холм. Только был он не таким, как всегда, в зеленой траве и деревьях послевоенной посадки. Страшным был Холм: весь в воронках и рваном железе, и много разных людей лежало на черной земле, одинаково недвижимых и бессловесных.

И стояла на этом Холме исполинская статуя женщины с мечом в руке, неким чудом переместившаяся в прошлое из теперешнего настоящего, и глядела за Реку — туда, на Урал, в Сибирь, еще дальше, и звала к себе живых, словно не замечая, сколько лежит у нее под ногами мертвых. И в далеком приморском селе Красный Яр (двести тридцать крестьянских дворов и колхоз «Заветы Ильича») почтальон торопился разнести повестки тем, кого уже ждали на Холме, и заходилось в плаче село, и готовилось к вечному расставанию…

На рассвете Рябцев проснулся. С минуту лежал, размышляя, что заставило его среди ночи открыть глаза. Странное ощущение было у Рябцева: чувствовал он, как земля покачивает его вместе с дачей, словно игрушку на ладони. Впрочем, продолжалось это с минуту, не больше. Рябцев даже и подумать ничего не успел, разве только одно: «Пить меньше надо!»

Если бы Рябцев был не историком, а геофизиком, он, возможно, подумал бы о другом. Например, о тектонических разломах, прогностических геомагнитных полигонах и прочих чудесах природы, или даже на докладную записку в Академию наук мог бы замахнуться. А так, полежав с минуту, Рябцев тихонько поднялся и вышел в ночной сад. Постоял у яблони, погладил ее по теплому боку, набрал полную грудь сухого степного воздуха… И тут же поймал себя на мысли, что писать вступительную статью к новому роману Гулькина ему не хочется.

«А с другой стороны, почему бы и не написать? — думал Рябцев часа три спустя, уже по дороге в Город. — Понятно, не Лев Толстой… но ведь от души человек старается. Грех такому не помочь!»
Здесь автобус тряхнуло на ухабе, и Рябцев решил, что написать предисловие к «Осмыслению», видимо, все же придется. Вот что значит интеллигенция! Мягкая, стало быть, душа.
Икнулось ли в этот момент писателю Гулькину — доподлинно не известно.

* * *

Зато икнулось, и сильно, в то утро Герману Шульцу, добропорядочному немцу из славного города Кельна. Случилось это малозначительное событие на федеральной земле Северный Рейн-Вестфалия в начале седьмого, примерно через минуту после того, как Шульц открыл глаза.

«Не иначе как бабушка Берта меня вспоминает. Сейчас позвонит», — подумал Шульц, и словно бы в замочную скважину поглядел. Тотчас и раздался телефонный звонок, вызвавший легкую неприязнь на лице Шульца. Как всякий воспитанный человек, он был уверен: беспокоить кого-нибудь ранним утром — признак дурного тона. Даже если ты звонишь своему ближайшему родственнику.

Не дождавшись, когда снимут трубку, телефон обиженно звякнул и отключился. Помолчал несколько секунд — и зазвонил опять, впрочем, с тем же успехом. Сделал минутную паузу — и подал голос в третий раз, причем на этот раз отключаться явно не торопился.

— Да возьми же ты, наконец, трубку, лежебока! — крикнула из смежной комнаты фрау Шульц.

«Ekelbratsche!..» — в сердцах выругался Герман, что было для него, признаться, большой редкостью. Приподнялся на локте и потянулся к аппарату.

— Алло?

— Герман, внучек, ты уже проснулся? — это и в самом деле была бабушка. — А я в эту ночь опять не спала, вспоминала моего бедного Курта, — слышно было, как на том конце провода сдержанно всхлипнули. — Ты не забыл, какое сегодня число?

— Двадцать четвертое, бабушка, — отвечал Герман, спросонок пытаясь угадать, какая просьба сейчас последует, а заодно уж и вспоминая, когда в последний раз заправлял машину. — Но ведь ты говорила, в Союз немецких вдов ты собираешься ехать двадцать седьмого?

— При чем здесь вдовы? — в голосе бабушки послышалось раздражение. — Об этом я помню. А ты, Герман, выходит, своего дедушку уже забыл?

Герман помотал головой, разгоняя остатки сна, и тут же все вспомнил. Ну, конечно же, двадцать четвертое июля! День памяти дедушки Курта. Печальная семейная традиция: накрывать поминальный стол с двадцатью зажженными свечами. Именно столько лет было Курту Шульцу, студенту из города Кельна, когда его отправили на Восточный фронт. В диких южных степях студент и погиб, у безвестного местечка Rossoschki. Так вдове сообщила бесстрастная полевая почта.

— Ну, что ты, бабушка? Я прекрасно помню, какой сегодня день. Мы с Мартой обязательно будем у тебя вечером, обещаю, — говорил Герман в трубку, то и дело добавляя в голос нежные нотки. — А чтобы тебе не было грустно, бабушка, я привезу бутылочку старого доброго «Айсвайна». Думаю, ты не откажешься?

— Не откажусь, — отвечала бабушка, заметно смягчившись. — Хотя в мои-то годы пить «Айсвайн»… Это может плохо кончиться! — и она рассмеялась так молодо и задорно, как смеялась когда-то в кафе «Skomorokh» на Мольтке-штрассе, куда однажды зашла вместе с Куртом. И смех этот был моложе бабушки Берты на очень много лет. — Вечером я тебя жду. Привези мне кольраби, я приготовлю ее со свининой… и запеку утку с яблоками. Да, не забудь по дороге заехать в Альтштадт — за тетей Кларой, я ей сейчас позвоню.

Шульц положил трубку и облегченно вздохнул. Столь ранний разговор с бабушкой был ему в тягость. Он попытался закрыть глаза и подремать, но прерванный сон не возвращался. Пришлось вставать на целых полчаса раньше обычного: бесцельно лежать в постели Шульц не любил.

Через четверть часа он уже сидел за рулем велотренажера и сосредоточенно крутил педали, глядя прямо перед собой — в распахнутое окно. Где-то там, за готическими шпилями средневековых церквей и стеклянными куполами супермаркетов, его поджидала лаборатория Кельнского университета. А вскоре Шульц уже и в самом деле рулил на своем скромном «Фольксвагене» по оживленным улицам на работу, постепенно продвигаясь к центру города.

У поворота на Кёнигсаллее Шульц притормозил у газетного киоска, купить свежий номер «Kolnische Zeitung». Вот уже восемь лет, с тех пор как он начал работать в университетской лаборатории, Шульц каждое утро разворачивал свежий номер газеты. И вовсе не потому, что его интересовали результаты автомобильных гонок или последняя речь канцлера в бундестаге. Читать прессу настоятельно советовал своим молодым коллегам сам профессор Крестовски.

«В природе нет ничего случайного, в ней все взаимосвязано, — любил повторять профессор. — Отгадки часто лежат у нас прямо под ногами, нужно только уметь их разглядеть. Собирайте информацию, друзья мои, копите ее, анализируйте — и рано или поздно вы придете к таким неожиданным выводам, перед которыми снимет шляпу весь ученый мир!»

Профессору стоило верить. Иногда Шульц и в самом деле находил в прессе весьма любопытную информацию, которая неизменно давала его мыслям совершенно неожиданный толчок. Вот и сегодня, коротая время в очередной автомобильной «пробке», Шульц наткнулся на газетную заметку такого содержания:

«г. Дельтон (штат Флорида, США). В понедельник местные полицейские объезжали дома, расположенные вблизи федеральной дороги? 65, и просили жителей срочно эвакуироваться в безопасное место. Причиной полицейской тревоги стал провал глубиной около пятнадцати метров, образовавшийся минувшей ночью на шоссе.

Поскольку все произошло в темное время суток, до утра в гигантскую ловушку успело угодить сразу несколько машин. В настоящее время странный провал постепенно продолжает увеличиваться, грозя затронуть расположенные вблизи постройки. На стенах некоторых домов уже появились небольшие трещины, сообщает телекомпания Эй-Би-Си».

Стоит ли говорить, что заметка Шульца заинтересовала. Настолько, что он едва не проскочил Кайзерштрассе на красный свет, заставив сидевшего в будочке шуцмана выразительно погрозить нетерпеливому автомобилисту жезлом. Впрочем, до университетского здания, где располагалась лаборатория, Шульц добрался без приключений.

Оставив машину на огороженной площадке с табличкой «Только для сотрудников университета», он миновал массивные резные двери и очутился в гулком вестибюле, куда водопадом спадала вычурная мраморная лестница.

— Доброе утро, герр магистр, — приветствовал его вахтер, за что был удостоен вежливого полупоклона.

Вскоре Шульц уже надевал стерильно чистый халат, готовясь занять свое место за рабочим столом. А ровно в 9.00 он уже положил перед собой начатую недели две назад монографию с малопонятным для непосвященных названием — «Некоторые аспекты влияния геотермальных процессов на субдукцию литосферных плит в астеносфере».

Однако же, сообщение о странном происшествии на федеральной дороге? 65 застряло у Шульца в голове, мешая целиком отдаться работе. Он чувствовал, что есть какая-то связь между провалом в штате Флорида и геотермальными процессами, происходящими в литосфере. Но вот в чем именно она заключается? Это Шульц и хотел бы сейчас понять.

Битый час просидев над монографией, но так и не написав ни строчки, Шульц решительно поднялся из-за стола и отправился в соседнее помещение — к сейсмографу. Там он вывел на бумагу сейсмограмму за последние сутки и вернулся на место. Еще теплые листочки чуть подрагивали у магистра в руках.

Вынув из шкафа несколько увесистых томов, Шульц поудобней устроился за столом и стал внимательно изучать сейсмограмму, то и дело сверяя свои неожиданные догадки с трудами известных научных светил — Лява и Рэлея…

* * *

С утра в университетских коридорах маялись абитуриенты. На проходивших мимо преподавателей вчерашние школьники смотрели с плохо скрываемым испугом: в каждом невзрачном аспиранте им мерещился страшный профессор Рябцев. Всем было известно: если твоя работа попала к заведующему кафедрой Отечественной истории — можно смело забирать документы. «Резал» профессор на экзаменах безбожно.

Чаще всего жертвами становились те, кому злосчастная абитуриентская судьба посылала черную метку в виде вопроса, связанного с обороной Города. Битва за Город была признанной темой научных исследований Рябцева, его верным коньком, хотя и, откровенно говоря, изрядно заезженным. Номера частей и дивизий, имена военачальников и их заместителей, названия балок и высот — все держал Рябцев в своей профессорской голове, все хранил в своей изумительной памяти. И горе тому, кто ошибался в датах и названиях: страшен был Рябцев в гневе!

— А если я на все вопросы отвечу? Неужели хотя бы четыре балла не поставит? — пытал в коридоре своего приятеля какой-то абитуриент, невзрачный и долговязый.

— Да у него на экзамене и трояка не выпросишь, — отвечал приятель-очкарик, который и сам отчаянно трусил, а потому то и дело заглядывал в учебник, судорожно пытаясь освежить в памяти все триста семьдесят пять страниц убористого текста. — Мне знакомый студент рассказывал: в прошлом году профессор человек двадцать завалил. На пустяках! Да он и медалисту пару влепит — не поморщится.

Долговязый растерянно потер ладонью висок, достал из кармана шоколадку и принялся ее жевать, справедливо полагая, что глюкоза перед экзаменами не помешает. Очкарик же на пустяки отвлекаться не стал — уткнулся носом в учебник.

— Это я знаю… Это я расскажу… — торопливо шелестел он страницами. — Сначала они здесь захватили, затем туда войска перебросили, а потом…

А потом старомодные электрические часы, висевшие над входом в аудиторию, показали, что время пришло, и абитуриенты шагнули навстречу своей судьбе. Дерзай, абитура! И доцент Савушкин (шкиперская бородка и галстук мелким узлом) уже прохаживался по аудитории и просвечивал экзаменующихся рентгеновским своим взглядом, дабы вовремя углядеть, кто и где спрятал шпаргалку, а то и на какой коленке ее написал.

Рябцев откровенно скучал, рассеянно поглядывал на аудиторию. Все сидят, все пишут. Ну что же, очень хорошо. А вон тот, долговязый, в четвертом ряду, все время поворачивается к соседу слева — тому, что в очках. Интересно, это он просит, чтобы ему помогли, или же сам соседу подсказывает?

— Молодой человек! Да, вы, конечно… и рядом — тоже. Потрудитесь на экзамене сидеть спокойно, иначе придется вас удалить.

Кажется, проняло. Долговязый смущенно опустил голову, сосед и вовсе замер и не дышит. Тем не менее, Рябцев жестом подозвал к себе Савушкина, сказал, понизив голос:

— Вон тот, в четвертом ряду… Присмотрите за ним, Максим Юрьевич. Заметите, что списывает — не церемоньтесь: сразу же за дверь. Было бы что другое, а то — Отечественная история! Грех ее не знать.

— Хорошо, Михаил Иванович, я понял, — Савушкин разом подобрался, готовясь к возможным репрессиям. Оно и правильно, нечего свою историю у соседей списывать. Самому ее, Отечественную, надо помнить!..

Посидев для приличия минут двадцать, Рябцев отправился в свой кабинет, где долго пил кофе и просматривал полученный накануне «Исторический вестник». Еще раз прочитал свою статью, нашел ошибку в слове «окруженный» (потерялась одна «н»), в сердцах чертыхнулся и позвонил в редакцию журнала. На том конце провода извинились и пообещали виновного наказать.

— Гонорар за статью мы завтра же вам вышлем, — присовокупил к извинению редактор журнала. — А к Годовщине ждем от вас еще что-нибудь, в том же ключе. Пришлете? Обещаете?

— Я подумаю, — сказал Рябцев и положил трубку. С «Вестником» он решил пока не связываться.

Пообедав в университетской столовой, Рябцев заглянул к проректору по хозяйственной части — поговорить о новой мебели для кафедры. Проректор пообещал, и Рябцев довольный вернулся в аудиторию. На столе перед Савушкиным уже лежала тощая стопка сданных работ. Давешний абитуриент в четвертом ряду все еще морщил лоб, склонившись над откидной доской. Впрочем, к соседу он уже не поворачивался.

Сменив Савушкина (тот отправился обедать), Рябцев взял наугад из стопки чью-то работу. Прочитал пару абзацев и вернул на место: найдется кому глубину знаний абитуриента № 138 оценить! Сейчас профессора почему-то интересовало, как справится с заданием тот, с четвертого ряда. Вдруг показалось: это он, Миша Рябцев, только лет на сорок моложе, сидит сейчас в аудитории и готовит ответ на вопрос… Профессор даже глаза на секунду закрыл, а когда их открыл, увидел перед собой долговязого.

— Закончили? Давайте сюда. Оценки будут дня через два… Всего доброго.

Парень вздохнул и направился к выходу. Шел он медленно, как-то даже неуверенно. Может, сомневается в полноте ответа? Или какие-то даты перепутал? Экзамен же… все может быть.
Рябцев проводил абитуриента взглядом, подумал: «Нет, не похож!» И воспоминания сорокалетней давности улетучились из профессорской головы, словно бы их там и не было.

Между тем, в аудитории становилось все свободней: абитуриенты один за другим покидали свои места. Отобедав и нагулявшись по коридорам, вернулся Савушкин. Поторопил тех, кто еще оставался в аудитории, присел к столу. Шепнул Рябцеву:

— Сейчас встретил в коридоре Маргариту Алексеевну. Обещала послезавтра выдать зарплату. За апрель. Представляете? За апрель — в июле. Смешно!

Сказал, но не рассмеялся. Взял чью-то экзаменационную работу, раскрыл ее, враз поскучнел лицом. Достал ручку и Рябцев, положил перед собой несколько исписанных страниц, только что сданных ему долговязым. «Ну-с, господин абитуриент, что вы тут насочиняли?»

Культуру Киевской Руси X — XI веков абитуриент выписал на удивление складно. «Небось, все лето из читального зала не вылезал», — рассеянно думал профессор, скользя взглядом по аккуратным фиолетовым строчкам. Нет, правда, вполне приличный ответ. Прямо зацепиться не за что. Можно и «хорошо» поставить.

Так, какой там следующий вопрос? «Историческое значение битвы за Город». Вот это другое дело! Рябцев даже улыбнулся от столь приятной неожиданности. Однако, покосившись на соседний стол, тут же придал лицу выражение академической задумчивости. И совершенно напрасно: доценту было не до профессора Рябцева. Судя по тому, как резво плясал по чужим работам доцентов карандаш, Савушкина ничего, кроме количества проверенных работ, в данный момент не интересовало.

«Об историческом значении Битвы написаны тысячи книг и сняты сотни кинофильмов, — бегло читал Рябцев фиолетовые строчки. — Вот уже семьдесят лет нас убеждают, что подвиг защитников Города останется в веках. И ветеранов войны все еще называют поколением победителей. А вот мой дедушка-фронтовик считает, что его обманули. Уже нет на карте мира государства, за которое воевали и погибли миллионы людей, а поле битвы давно принадлежит мародерам…»
На этом месте Рябцев взялся за дужки и принялся медленно стягивать очки с ушей, что всегда означало у него крайнюю степень задумчивости.

«Вкатить ему „неуд“ — и дело с концом!» — прорезалась в голове у Рябцева вполне законная мысль, но облегчения не принесла, а даже напротив, заставила профессора густо покраснеть, невольно выдавая в нем потомственного интеллигента.

Поправив очки, Рябцев снова взялся за экзаменационную работу.

«Каждый год у нас отмечают годовщину обороны Города, каждый год говорят об одном и том же одними и теми же словами, — читал Рябцев дальше. — Когда я учился в школе, к нам часто приходили ветераны, они много рассказывали о войне. Причем говорили об этом событии так, словно бы ничего более значительного в истории Города не было. Конечно, нельзя быть Иваном, родства не помнящим, но ведь сейчас совсем другое время и другая жизнь. А нас продолжают воспитывать на символах, которые общество само же и обесценило. Когда же мы, наконец, поймем, что любое, даже самое героическое, прошлое всегда менее важно, чем настоящее? А память о мертвых не должна быть значительней, чем забота о живых?..»

Здесь Рябцев поперхнулся и буквально оттолкнул от себя экзаменационную работу. Сердито засопел и потянул ее к себе. И снова оттолкнул, теперь уже нерешительно. «Зачем он так пишет?» — тоскливо подумал Рябцев. И неожиданно поймал себя на мысли… нет, просто вспомнил, сколько раз ему самому приходилось говорить и писать о том, что уже давно оставляло его совершенно равнодушным.

— Что-то не так, Михаил Иванович? — спросил Савушкин, уже с минуту украдкой наблюдавший за профессором.

— Нет, все в порядке, — Рябцев вернул очки на свое законное место, достал ручку и стал неторопливо свинчивать колпачок. — Вот, работу одну проверяю. Интересно юноша рассуждает. Я бы сказал: весьма! Хотя, на мой взгляд, и не всегда верно.

Здесь дверь отворилась, и в аудиторию заглянул декан Гусев.

— Так вот вы где! А мы уж с ног сбились, — сказал он. — Сегодня же ученый совет, в два часа. Забыли? Все давно в сборе, только вас и ждем.

— Да-да, конечно. Иду.

Рябцев торопливо кинул работу в общую стопку, поднялся и вышел из аудитории. Лишь поднимаясь по лестнице на третий этаж, в конференц-зал, он вдруг почувствовал… Так, ерунда. Во всяком случае, никаких угрызений совести Рябцев при этом не испытывал.

* * *

Совесть напомнила о себе недели через полторы, когда в кабинет к Рябцеву косяком пошли посетители: крупногабаритные мужчины в дорогих костюмах и эффектного вида женщины в не менее дорогих платьях. А также некоторые знакомые Рябцева, как то: известный в городе дантист Шпицгольд, не менее известный чиновник Колобанов, предприниматель божьей милостью Задрыгин…

Много, много достойных людей не отказали себе в удовольствии прийти к заведующему кафедрой Отечественной истории, дабы поздравить с завершением вступительных экзаменов! Иной раз в приемной набивалось до десяти посетителей кряду, так что в конце дня в кабинете у профессора негде было ступить среди букетов, коробок конфет и прочих знаков внимания.

Цветы и конфеты Рябцев отдавал своему ассистенту Елене Павловне, а на знаки и вовсе не обращал никакого внимания. Впрочем, чудесным образом они исчезали со стола раньше, чем в кабинет успевал войти кто-нибудь из посторонних.

— Ну что вы, право!.. Это совершенно ни к чему, — смущенно говорил Рябцев всякий раз, принимая очередную пару посетителей. — Ваш мальчик и так прекрасно знает историю, я в этом уверен.

— Да уж Суворова с Кутузовым не спутает, — солидно замечал костюм.

— И на Холм в прошлом году вместе с дедушкой приезжал, — радостно добавляло платье.

— Я думаю, мальчик обязательно поступит, не волнуйтесь, — смущенно обнадеживал Рябцев. — О результатах мы вам сообщим, — добавлял он, провожая обладателей модной одежды до двери.

И тотчас же в кабинет входила следующая пара.

Так было в понедельник и вторник. А в среду то ли Елена Павловна куда-то на минутку выскочила, то ли пиджаки с платьями опростоволосились и чужака пропустили, но только на любезное: «Входите!» — открылась дверь, и в кабинет вошел какой-то старик в немодном пиджаке. Никаких знаков внимания в руках у посетителя не было.

— Евсеев я, Валентин Федосеевич, — представился вошедший. — Извиняюсь, что побеспокоил, — и нерешительно затоптался в дверях.

— Да вы садитесь, Валентин Федосеевич, — с привычной любезностью отвечал Рябцев, в то же время пытаясь вспомнить, где он мог раньше видеть это лицо. — Извините, вы не из Совета ветеранов?

— Евсеев я, — повторил посетитель, нескладно опускаясь на стул. — Воевал, было дело. Не спорю. А в Совет я уже лет двадцать не хожу. Что там делать? Кому мы сейчас нужны? — и сердито взглянул на профессора.

Тот заметно смутился. Тем не менее, годами выработанная вежливость его не оставила.

— Я вас слушаю, Валентин Федосеевич, — Рябцев поощрительно улыбнулся.

— Колька к вам поступал, то есть внук мой. На исторический.

— Ну и как успехи? Сколько баллов набрал?

— В том и дело, что не набрал, — был ответ.

— Что ж, бывает, — посочувствовал Рябцев. — История — наука серьезная…
Но продолжить не успел — Евсеев его перебил:

— Да что там серьезного? В книжке же все написано! Выучи да ответь, только и всего. А Колька не такой. В меня, что ли, дурака, пошел? Он как думал, так все и написал. А теперь мне же боком его писанина выходит.

— Вы-то здесь при чем? — удивился Рябцев.

— Как — при чем? Это же я ему про войну рассказывал! Как думал, так и говорил. А он все это потом на экзамене выложил.

— Я вас понимаю, Валентин Федосеевич, прекрасно понимаю, — мягко заговорил Рябцев, невольно косясь на дверь. — Но ведь на то они и экзамены, чтобы отбирать наиболее подготовленных. Многие не поступают, но не расстраиваются, упорно готовятся и снова к нам приходят. И не надо так переживать. Вот увидите, на следующий год ваш внук обязательно поступит.

— Может, и поступит. А мне все равно его жалко, — продолжал упрямиться старик. — Он ведь все от души: что думал — то и написал. А теперь что? Зря, выходит, я ему про войну правду рассказывал?

Здесь Евсеев поднялся и вышел, не прощаясь. Отрывисто стукнула дверь. И тотчас же снова открылась, пропустив в кабинет очередной костюм с аккуратным букетом гладиолусов.

— К вам можно?

— Да, конечно…

А за костюмом уже протискивалось платье, держа перед собой коробку конфет «Незабываемое».

Так закончилась среда. Утром в четверг Рябцеву позвонили из мэрии. Сказали, что включили в рабочую комиссию по подготовке к празднованию очередной годовщины со дня освобождения Города, просили приехать к четырем. Пришлось согласиться. Ну, куда от такой просьбы денешься?
А ближе к обеду в телефоне объявился и Гулькин.

— Привет, Миша! А у меня все готово: выправил, вычистил… Не роман, а огурчик! — радостно дребезжала мембрана. — Жду обещанного предисловия. Когда заеду? Да не буду я к тебе заезжать, прямо сегодня рукопись и отдам. Меня ведь тоже в мэрию пригласили.

* * *

Городским мэром Аркадий Филиппович Турин стал почти случайно. Еще год назад он служил у прежнего главы первым замом, курировал вопросы внешнеэкономических связей и большую часть времени проводил в разъездах: бывал в Индии, в Турцию ездил, да и от Штатов никогда не отказывался. Но грянули выборы, за Турина голоснули со всех сторон, и тому поневоле пришлось пересесть в еще теплое кресло.

Признаться, Аркадия Филипповича мало интересовало, каким образом его выбирали и кто конкретно за него голосовал: за десять лет трудового чиновничьего стажа он повидал и не такое. Выбрали? Значит, так было надо! Турин быстро разобрался в текущих делах, и вскоре они пошли не хуже, чем при старом мэре.

Если что и тревожило сейчас Турина, так это маячившая на горизонте дата — очередная годовщина со дня освобождения Города. И та ответственность за организацию и проведение праздничных мероприятий, которая целиком ложилась на него, ныне действующего мэра.

Турин взялся за дело серьезно. Во все концы Города полетели телефонограммы, созывая известных, уважаемых и просто нужных людей на совещание к мэру. Тотчас же и была создана комиссия по подготовке к Годовщине, мало того, она немедленно приступила к работе! Правда, тут же выяснилось, что кое-кого в спешке пропустили. В частности, творческую интеллигенцию забыли в комиссию включить, опять же, главный городской финансист в тот момент находился в командировке.

Пришлось срочно выправлять ситуацию: снова звонить, приглашать, тревожить.
И вот теперь вышеозначенная комиссия, на этот раз уже в полном составе, сидела в малом зале для заседаний и готовилась слушать Турина.

— Зачем мы здесь собрались, думаю, никому объяснять не надо? — мэр взглянул поверх очков в полный зал. — На всякий случай повторяю для вновь приглашенных: как вы знаете, началась подготовка к празднованию юбилейной Годовщины со дня победы в битве за Город. Событие важное, я бы даже сказал — историческое, поэтому отнестись к нему мы должны со всей ответственностью, — в голосе мэра гулко зазвенела медь. — Кстати, буквально вчера мне звонили из администрации президента. Спрашивали, как идет подготовка к Годовщине и много ли уже сделано. Надеюсь, все понимают, что это значит?

Судя по тому, как разом отвердели и подобрались члены комиссии, было ясно: все понимают!

— Тогда начнем, — мэр задумчиво пошелестел бумагами и повернулся к своему первому заму. — Давай, Евгений Петрович, докладывай: что там и как?.. Мы тебя слушаем.

И поднялся Евгений Петрович, кашлянул для приличия, и пошел, пошел докладывать — гладко, будто всю ночь к выступлению готовился:

— В плане подготовки к знаменательной дате нами составлен график мероприятий, за выполнение которых установлена персональная ответственность в лице глав районов. Мероприятия следующие. Во-первых, к каждому ветерану прикреплены ответственные лица из числа работников районных администраций. Именно им поручена организация строго индивидуальной работы со своими подопечными…

— Какой, говоришь, работы? — живо переспросил Турин.

— Индивидуальной. В смысле, творческой, — с готовностью объяснил первый зам. — Иначе говоря, к предстоящей Годовщине во дворах домов, где проживают участники войны, будут установлены специальные щиты, примерно три на четыре метра. На них мы разместим информацию о каждом конкретном ветеране: когда родился, где крестился, на ком женился… Народ должен знать своих героев!

В зале сдержанно рассмеялись, и это не ускользнуло от выступающего, который тотчас же заговорил в два раза бойчее:

— Кроме того, городской департамент ЖКХ предложил проложить для ветеранов мраморные дорожки от подъездов к троллейбусным остановкам. А что? Красиво, модно, современно. Да и ветеранам удобно: дошел до остановки, сел в троллейбус — и поехал, куда тебе надо. Хочешь, в департамент государственных пособий — за справкой, а хочешь — просто по городу кататься. Ветеранам свежий воздух ох как нужен!

Первый зам еще долго говорил о всякого рода мероприятиях, а Турин слушал, изредка кивая головой. Но вот заместитель умолк, и мэр привычно встрепенулся:

— Ну, хорошо, Евгений Петрович, присядь, — и повел взглядом по рядам, отыскивая подходящего человека. — Пожалуй, теперь ты, Виктор Викторович. Можно с места. Расскажи: чем думаешь гостей встречать?

— Ясно чем, — отвечал Виктор Викторович Семин, директор муниципальной гостиницы. — Тем же, чем и всегда, Аркадий Филиппович: комфортабельными номерами, высоким качеством обслуживания… Низкими ценами, наконец. В общем, встретим гостей, как положено.

— Мне говорили, вы там капитальным ремонтом занимаетесь? Ну и как успехи? — поинтересовался мэр.

— Занимаемся. Именно что капитальным. Нормальные у нас успехи. Половину номеров уже подготовили: обои сменили, приличную мебель завезли. Новые люстры повесили.

— Люстры это хорошо, — поощрительно улыбнулся мэр. — А вот что там у вас с номерами для VIP-персон, Виктор Викторович? Я слышал, вы их еще в прошлом году пытались ремонтировать, да не получилось.

— Пытались. Не получилось, — не стал отпираться директор. — И нынче вряд ли получится.

— Почему же, интересно?

— Так ведь денег нет, Аркадий Филиппович, — сурово пожаловался Семин. — Знаете, во что нам ремонт гостиничной кровли обошелся? А сколько денег на вестибюль ушло? До сих пор кредиты погасить не можем!

— Это понятно. Нынче ни у кого денег нет, — успокоил Турин, как мог. — Ты лучше вот что скажи: приедут к нам гости… тот же президент, например… и где же ты его, интересно, устраивать собираешься? Раскладушку в коридоре поставишь?

— Зачем же так сразу — раскладушку? — обиделся гостиничный. — Если надо, мы и кровать найдем, и коврик на пол постелем. Чистое полотенце в номер дадим. С этим у нас, Аркадий Филиппович, строго.

— Да я не о полотенцах речь веду, — усмехнулся мэр. — Ты мне лучше скажи: во что вам ремонт обойдется?

Директор мечтательно воздел глаза к потолку:

— Все от качества ремонта зависит. Можно и за миллион в номерах порядок навести, а можно и за пять. Я так думаю, миллионов двенадцать нам вполне на ремонт хватит.

— Ну, ты загнул, Виктор Викторович! — не выдержал мэр. — За такие деньги я и сам президенту коврик постелю! Ты мне реальные суммы называй.

Директор нахмурился.

— Меньше двенадцати никак нельзя. Да вы сами посудите: шутка ли, главу государства в наших провинциальных хоромах принять? Тут переклейкой обоев не обойдешься, европейский ремонт придется делать. По полной программе! Все как положено: перепланировка, сантехника, мебель… Еще балкон с видом на Реку. А с полами сколько хлопот? Паркет придется класть, чешский. Двери новые навешивать, плинтусы менять… Финские выключатели ставить!

Здесь Семин, и сам пораженный масштабами предстоящего ремонта, перевел дух и продолжил дальше:

— Спутниковую антенну в номер надо? Надо. А кондиционер? А правительственная связь?

— Ну, это ты слишком… Увлекся, Семин! — мэр усмехнулся. — Президент, может быть, и ночевать-то у нас не будет — приедет, поздравит, да опять к себе улетит.

— Без связи никак нельзя, — гнул свое гостиничный. — А вдруг кто-нибудь захочет ему позвонить? Теща, например. Или какой-нибудь знакомый из Берлина… Я вот тут уточнил: миллионов в пятнадцать нам этот ремонт обойдется. Как минимум! А может, и в двадцать, — приврал директор напоследок и завершил горестный свой рассказ тяжелым вздохом.

Члены комиссии деликатно помолчали.

— Не волнуйся, Виктор Викторович, денег мы тебе дадим, — сказал Турин. — Скажем, миллионов десять. Для начала, — и повернулся к главному городскому финансисту Биберману: — Леонид Иванович, ты там распорядись, чтобы на гостиницу деньги в первую очередь выделили.

— Да откуда их взять-то, Аркадий Филиппович? Мы преподавателям до сих пор отпускные не можем выплатить, — брыкнулся было городской финансист, но тут же был укрощен твердой рукой мэра.

— Как это откуда? Из бюджета, конечно. И, пожалуйста, не затягивай с этим делом, времени мало осталось, можем не успеть… — Турин снова заглянул в свои бумаги. — Так, с размещением гостей мы определились, насчет питания позже поговорим, ближе к дате… Кстати, а чем наша творческая интеллигенция собирается Годовщину встречать? — он поискал глазами Гулькина, нашел, поощрительно улыбнулся. — Мне в комитете по печати говорили, что вы, Борис Семенович, вроде бы новый роман собираетесь издавать?

— Ну, почему это — «вроде бы»? Именно что собираюсь, — заметно обиделся Гулькин. — Трилогию замыслил издать, «Круговерть» называется. В трех романах: «Отступление», «Окружение»… и «Осмысление», конечно. Последний роман я на той неделе дописал. Комитет по печати мне уже и твердое обещательство дал — аккурат к Годовщине трилогию издать. Если не опоздают, конечно.

— Я думаю, мы вполне успеем, — тотчас же вставил слово, приподнимаясь, председатель комитета Щукс. — Единственное, что меня волнует, Аркадий Филиппович, это то, что с деньгами у нас в издательстве негусто. Им ведь не только художественные произведения надо к Годовщине издавать, но и плакаты, буклеты… Путеводитель по Городу, наконец. А у них, извините, даже обычной газетной бумаги не хватает.

Турин снова посмотрел на Бибермана:

— Как думаешь, Леонид Иванович, средства на художественную литературу в бюджете найдутся?

На этот раз финансист даже брыкаться не стал, просто кивнул в ответ.

— Ну, запиши там тысяч семьсот… Или, лучше, девятьсот. Выпустим книгу подарочным изданием, большим тиражом. Будет что гостям Города в качестве презента поднести!.. Так, кто у нас дальше? Слушаем…

Понятно, что Биберман снова кивнул, когда встал чиновник Колобанов, курирующий вопросы ЖКХ, и стал громко жаловаться на городское хозяйство.

— У нас полгорода ремонтом перекопано, черт ногу сломит, — чуть не рыдал Колобанов. — А мусора сколько вывозить! Перед гостями стыдно будет…

На ремонт с мусором дали сорок миллионов и пообещали еще столько же, но попозже. Чиновник сел, недовольный.

А потом Биберман кивал уже всем подряд: начальнику милиции Скарабееву, руководителю ГорОНО Ерофееву, главврачу «скорой помощи» Агееву.

— У нас половина машин не на ходу и бензина ни капли. А вдруг кому-нибудь из гостей плохо станет? Прикажете на носилках его с Холма нести?..

И так далее, в том же роде.

(На следующий день, прикидывая предстоящие расходы на подготовку к Годовщине, финансовый маэстро Биберман подсчитал, что накивал почти на сто миллионов рублей. «Эк тебя разнесло!» — в сердцах подумал маэстро о Турине. Однако указание выполнил: отдал распоряжение, чтобы деньги перечислили всем, пусть и не в полном объеме).

— Пожалуй, у меня все, — заметно осевшим голосом возвестил мэр, завершая совещание. И здесь, что-то вспомнив, взглянул на сидевшего в первом ряду Рябцева. — Кстати, для вас, профессор, тоже найдется работа. Я бы сказал, весьма ответственная! Вы ведь в университете отечественной историей занимаетесь. Есть предложение включить вас в комиссию по подготовке к празднованию Годовщины — в качестве консультанта при городском департаменте культуры, — веско сказал мэр. — Как вы на это смотрите?

Рябцев смутился — не часто от мэров поступают такие предложения — однако взял себя в руки и кивнул:

— В принципе, можно.

— Вот и отлично. Фуфлачев!

Тотчас же в задних рядах произошло легкое движение, сидевшие рядом слегка раздвинулись, и встал руководитель департамента культуры городской администрации.

— Ну вот, Игорь Георгиевич, и консультант у тебя появился. А то все «как» да «откуда»… Вы не переживайте, дело несложное, — мэр ободряюще посмотрел на Рябцева. — Просто у нашего департамента культуры появилась замечательная идея: организовать на Холме что-то вроде театрализованного представления по мотивам героических событий, связанных с обороной Города. Так, Фуфлачев?

— Именно так, Аркадий Филиппович, — отозвались из задних рядов.

— Средства мы выделим, людей и костюмы дадим, — продолжал мэр. — Это все мелочи. Главное, чтобы в представление не вкралась какая-нибудь досадная историческая ошибка. Значит, согласны городской культуре помочь?

— Да, конечно, — отвечал Рябцев твердо.

— Вот и отлично! — Турин просиял лицом. Улыбка зайчиком поскакала по рядам и отразилась от лица Фуфлачева. — Все свободны.

Совещание закончилось, члены комиссии облегченно высыпали в коридор, где к Рябцеву тотчас же подкатил главный специалист по городской культуре.

— Я думаю, с поездкой на Холм надо поспешить, — сказал Фуфлачев, бережно попридержав Рябцева за локоть. — Одно дело — сценарий, и совсем другое — натура. Здесь важно все на местности посмотреть.

— Посмотреть, конечно, надо. Вот только где время взять? Может, на той неделе созвонимся?

— А зачем откладывать? Мы на машине, туда и обратно… Часа за полтора управимся. Может быть, прямо завтра на Холм и поедем? С утра, часиков в десять?

И так это просительно прозвучало, что Рябцев не выдержал и сдался. На утро и уговорились.

Счастливый Фуфлачев покатился по коридору, а к Рябцеву тут же пристал озабоченный Гулькин.

— Что на совещание-то опоздал? — спросил он, торопливо здороваясь. — Я уж думал: не придешь.

— Да наша машина сломалась, пришлось на троллейбус пересаживаться.

— Жаль, что сломалась. Мне как раз к Дому творчества надо, на юбилей опаздываю. На тебя, Миша, рассчитывал. Ладно, как-нибудь сам доберусь. Вот, держи, только не потеряй, — сказал Гулькин, вручая Рябцеву папку с «Осмыслением». — Слишком длинное предисловие не пиши.Cтранички три, да и хватит…

* * *

Члены комиссии разошлись и разъехались по своим делам, у мэра же рабочий день продолжался.

— Что там у нас на сегодня? — спросил Турин, вернувшись в кабинет.

— В пять часов прием граждан по личным вопросам, Аркадий Филиппович, — живо отвечал помощник, заглянув в рабочий блокнот.

Скажем, на следующий месяц перенести?

— Можно. Но нежелательно, Аркадий Филиппович, — осторожно отвечал помощник. — Мы ведь прием уже два раза отменяли. Один раз в связи с приездом делегации из дружественного нам Казахстана, а другой…

Здесь мэр нечаянно зевнул, помощник тактично умолк и к начатой теме уже не возвращался.

— Хорошо. В пять так в пять, — проворчал мэр, подумав. — Скажи там, в приемной, пусть кофе мне, что ли, принесут…

Ворчал Турин скорее для острастки, чем из-за плохого настроения: только что закончившимся совещанием он остался доволен. Чувствовалось, что комиссия знает поставленные задачи и с ними справляется. Особенно Семин, директор гостиницы. Да и этот, из ЖКХ Колобанов… И с представлением на Холме хорошо придумано. Если с размахом это дело организовать, от гостей в Годовщину отбоя не будет. А там, глядишь, и столица на мэра внимание обратит.

Впрочем, настроение у Аркадия Филипповича начало портиться с первым же посетителем. Пришел старик предельного возраста, назвался Евсеевым и принялся просить за своего внука.

— Вот я профессору и говорю: Колька не виноват, что так в экзамене написал, это я его с толку сбил, — сердился старик. — А профессор мне: мол, ничего, он потом к нам придет…

— А я-то чем могу помочь? — удивлялся Турин. — Разве имею я право вмешиваться в учебный процесс?

— Вы на все имеете право, вы — власть! — упирался старик. — Вон, у нас во дворе для ветеранов мавзолей строят, и тоже не сами по себе. Говорят, мэр приказал.

— Какой еще мавзолей? Вы о чем это?

Евсеев смущенно кашлянул.

— Да не мавзолей. Это мы его так называем. Кирпичную стенку решили построить, а на ней фотографии ветеранов развесить. Я там тоже буду висеть! — добавил он с гордостью.

— Ах, вот в чем дело! Да-да, конечно, это моя идея, — не стал скромничать Турин. — К Годовщине готовимся. Народ должен знать, с какими героическими личностями он рядом живет, — голос у Турина заметно потеплел. — Так вы, дедушка, воевали, стало быть, фронтовик?

— Было дело. А толку? — усмехнулся Евсеев. — Я ведь прямо с войны в Воркуту загремел. После плена нас всех похватали. На лесоповале силы и потерял.

— Что ж вы раньше-то молчали? С этого и надо было начинать! — мэр повернулся к помощнику, сидевшему поодаль: — Запиши там… насчет материальной помощи, — глянул в лежавший перед ним листок. — Евсееву Валентину Федосеевичу. Двести рублей. Знаю, что денег в бюджете нет, но — надо… Надо! Люди кровь за нас проливали, а мы — что же, двести рублей не можем найти?

— Я не за деньгами сюда пришел, — сказал Евсеев с обидой. — Я просил внуку помочь. А не можете, так и скажите…

Старик поднялся и медленно пошел к двери. Досада царапнула мэра кошачьим когтем.

— Да возьмите же деньги, ну что вы? Ведь вы воевали! — вырвалось у Турина.

Евсеев остановился у порога и обернулся к мэру.

— Разве я за деньги воевал? — тихо спросил он.

Турин хотел объяснить… или даже напомнить… или сослаться на последние указания… Но Евсеев уже открывал дверь, и ссылаться не имело смысла. И так найдется кому напомнить и объяснить.

— И сколько там на прием записалось? — сердито спросил Турин, как только за посетителем закрылась дверь. — Человек пятьдесят? Сто?

— Всего тридцать пять, — с готовностью ответил помощник. — Но там и по другим вопросам стоят.

— Всё ходят, ходят… — ворчливо заметил мэр. — Ладно, Хренкин, запускай следующего.

И привычно вернул лицу административно-озабоченное выражение.

* * *

Катаклизм зародился в главном сейсмическом поясе Земли — на стыке Тихоокеанской и Индо-Австралийской литосферных плит, примерно в трехстах километрах к северо-западу от острова Вануа-Леву. Пятьдесят миллионов лет, сантиметра по полтора в год, одна из плит постепенно смещалась по мантийному веществу от срединно-океанических хребтов к глубоководным тихоокеанским желобам, пока однажды не произошло непоправимое.

На глубине семьдесят пять километров ниже уровня моря древняя и тяжелая плита столкнулась с легкой, более молодой, и начала выдавливать ее наверх, при этом сама погружаясь в мантию. Тотчас же чудовищное напряжение земных пород отозвалось в зонах Биньофа целым роем толчков, немедленно отмеченных сейсмическими станциями всего мира.

Грозный предвестник грядущего землетрясения, первый толчок — форшок, вызвал обширное возмущение астеносферы в районе Марианской впадины. Линия тектонического разлома пошла на юго-восток и оборвалась вблизи северной оконечности острова Суматра, вызвав двухметровые волны в одном из оживленных районов Индийского океана. И Джек Янг, первый помощник капитана сухогруза «Green star» (Либерия), отметил это природное явление в судовом журнале.

Ровно через семнадцать минут после форшока, в 20.54 по тихоокеанскому времени, повторный толчок — автершок — ощутили жители Японии. По данным Токийской сейсмологической станции, очаг землетрясения располагался в 230 км. к северо-востоку от острова Хатидзио. И уже совсем скоро цунами достигло архипелага Идзу, заставив изрядно поволноваться береговые службы. Впрочем, высота волн не достигала и полуметра.

После этого в течение нескольких часов сейсмические станции обоих полушарий зафиксировали более сотни толчков, от двух до пяти баллов по шкале Рихтера. Впрочем, ни разрушений, ни человеческих жертв в районе сейсмической активности отмечено не было.

А за пятнадцать тысяч километров от эпицентра землетрясения магистр естественных наук Герман Шульц глянул в последний раз на сейсмограмму, решительно захлопнул Лява и Рэлея и отправился на второй этаж, к своему шефу — профессору Крестовски.

Тот был в кабинете не один. При виде встревоженного магистра ассистент профессора, доктор Бельц, досадливо поморщился и оборвал разговор на полуслове, у самого же Крестовски брови удивленно поползли вверх:

— В чем дело, Шульц? Что-то случилось?

— Да. В смысле, нет. То есть, кажется, да… — Шульц смутился, но быстро взял себя в руки. — Скажите, профессор, я похож на сумасшедшего?

Профессор внимательно посмотрел Шульцу в глаза и деликатно промолчал. Вопросы сугубо медицинского характера его не интересовали.

— На сумасшедшего вы не похожи, — пришел на помощь доктор Бельц. — Хотя, если бы я не знал вас раньше… Да что произошло, Герман?

— Обширный эндогенный процесс в Тихом океане. Рой подземных толчков. Тектонический излом с аномальным возмущением астеносферы, — объяснил, словно бы на клавиатуре отстучал, Шульц.

Ответом было тревожное «О майн готт!», прозвучавшее нестройным дуэтом.

Через минуту профессор с ассистентом уже сидели, голова к голове, и буквально вгрызались глазами в сейсмограмму.

— Вы совершенно правы, коллега, — профессор мельком глянул на Шульца. — Возмущение астеносферы заметно отличается от нормы. Типичная аномалия. Например, вот эта характерная зазубрина, видите? Не ошибусь, если скажу, что это последствие автершока.

— Здесь никак не меньше четырех баллов по шкале Рихтера, — хмуро заметил Бельц, невольно покосившись на висевшую в кабинете карту. — Для старушки Европы начинают звонить колокола!

— Мои австралийские друзья сказали бы проще: это лошадь потерлась о столб веранды, — в тон ему отвечал Крестовски. — Хотя их вряд ли заинтересует то, что происходит на Евро-Азиатском континенте. Человечество на удивление беспечно, — профессор вздохнул. — Впрочем, для них, да и для нас тоже, последствия тихоокеанского катаклизма пройдут безболезненно. Вот разве что Восточную Европу слегка тряхнет… Я думаю, это будет Польша или Россия. Вам приходилось бывать в России, Бельц?

— Пока нет, профессор, — хмуро отвечал Бельц. — Достаточно, что там когда-то побывал мой дедушка…

— Удивительная страна! — продолжал профессор. — Что характерно, там всегда что-нибудь происходит. В прошлом веке у них уже были Спитак, потом Нефтегорск…

— А еще у них была perestroyka, — язвительно отозвался ассистент.

Профессор на это никак не отреагировал. Он еще раз внимательно просмотрел интересующий его сектор и сказал:

— Да, скорее всего, это будет Россия, — на мгновение лицо у Крестовски стало растерянным. — В сейсмически опасных районах может произойти локальная подвижка пластов, возможно, нарушится геоструктура… Впрочем, это пустяки. Думаю, никаких глобальных катастроф у русских на этот раз не произойдет. Хватит им и того, что они уже имеют!

Профессор читал сейсмограмму, как слепой — книгу, чуть касаясь ее кончиками пальцев. Читал быстро, практически без ошибок. Герман Шульц стоял у карты и отмечал направление тектонического излома черным, как ночь, карандашом.

Было около одиннадцати часов по Гринвичу. Где-то за тысячи километров отсюда, вдоль линии тектонического излома, на многокилометровой глубине, от чудовищного давления гранит перемалывался в песок, подземные реки меняли свои берега, и графит превращался в алмазы.

А в городе Кельне, известном своей университетской лабораторией, профессор Крестовски пытался угадать ход событий, к которым мир еще не был готов.

* * *

Не успел дверной звонок заиграть мелодию Хачатуряна, как Нина Андреевна отложила модный журнал и пошла в прихожую.

— Что-то ты сегодня поздно. Обещал ведь пораньше приехать. Я когда еще обед приготовила! На кафедре задержался? — спросила Нина Андреевна, закрывая за супругом дверь.

— Да нет, в городской администрации был. На совещании.

Рябцев пристроил папку с «Осмыслением» на трюмо, разулся, надел шлепанцы, и экономная Нина Андреевна тотчас же выключила в прихожей свет.

— Иди, обедай, — сказала она, направляясь в комнату. — И не забудь потом посуду вымыть.

Увы! Все счастливые семьи имею привычку обедать, впрочем, и несчастливые тоже. А вот тарелки в каждой семье моют по-своему. В счастливых семьях есть прислуга, в несчастливых же чаще всего этим занимается супруг. Впрочем, Рябцев на семейную жизнь не жаловался, он к ней привык.

Управившись с посудой, Михаил Иванович прошел в комнату и сел на диван.

— Что там у тебя? Выкладывай, — Нина Андреевна внимательно посмотрела на мужа. Она всегда чувствовала, какое у того настроение. Сегодня муж был явно не в духе. — Что случилось?

— Ничего особенного. В городской администрации начинают к Годовщине готовиться. Специальную комиссию создали.

— И тебя в нее включили?

— И меня.

— Ну и ладно. А расстроился из-за чего?

— Да я, собственно, и не расстраивался, хотя… — Рябцев сделал неловкую паузу. — Знаешь, когда каждый встает и начинает денег на подготовку к Годовщине просить, как-то неловко себя чувствуешь. Будто бы и ты из их числа. А я просителем никогда не был.

Здесь Нина Андреевна мужа совершенно не поняла.

— Ну, просят и просят… Мог бы и ты попросить. Ты сколько лет свою монографию издать не можешь? — спросила она, но ответа не получила. — Гулькин на совещании тоже был?

— Был. Кстати, дал мне рукопись своего нового романа, просит, чтоб я предисловие написал. Издавать собирается.

— И тоже денег просил?

— Не сам он, конечно, а за него… Но разговор такой был.

— Понятно. Уж Гулькин своего не упустит.

И словно накаркала! Тотчас же зазвонил телефон. Рябцев снял трубку.

— Слушаю.

— Еще раз привет, — это был, точно, Гулькин. — Я тебе вот по какому поводу звоню… Да подожди ты, пиит несчастный! — слышно было, как Гулькин, закрыв трубку ладонью, переругивается с кем-то далеким и невидимым. — Извини, Миша, это я не тебе.

— Я так и понял. Что звонишь?

— Дело есть небольшое. Ты мне сто рублей не займешь? До среды?

— Приезжай.

— Вообще-то лучше двести. До субботы, — торопливо поправился Гулькин. — Так займешь?

— А в чем дело? — спросил Рябцев, втайне боясь услышать что-нибудь невыразимо гадкое, вроде «в вытрезвитель забрали». И облегченно вздохнул, услышав:

— Да, понимаешь, тут у одного из наших юбилей… У поэта Шумейчика. Слышал о таком? Нет? Ну, это не важно. В общем, я к тебе, Миша, подъеду. Можно прямо сейчас? Ну, спасибо, дружище, выручил.

* * *

Положив трубку, Гулькин вернулся к столу, накрытому по случаю двенадцатилетия творческой деятельности поэта Шумейчика. Впрочем, особой радости от этого прозаик не испытывал. То ли дата была не совсем круглой, то ли юбиляр в оценке своего творчества оказался на редкость скромным, но стол был накрыт весьма скупо — что называется: ни выпить, ни закусить. Тем не менее, Гулькину удалось выжать из бутылки почти полную рюмку «Праздничной» и ухватить с бумажной тарелки половинку огурца. Сидевшие за столом вздохнули, но промолчали.

— Учитесь, пока я жив! — сказал Гулькин, ни к кому конкретно не обращаясь. Втянул в себя жидкость, захрустел огурцом, на удачу еще раз прошелся взглядом по столешнице и подмел последнее, что оставалось — кружок колбасы, которую юбиляр по рассеянности порезал неочищенной. Бросились в глаза три загадочные буквы: «Кра…»

«Стало быть, „Краковская“, — догадался прозаик, нетерпеливо отдирая буквы вместе с кожурой. — Лучше бы сервелата купил, бездарь!»

— Значит, так, — веско сказал Гулькин, дожевав колбасу. — Я сейчас отлучусь. По делам. Где-то на полчаса. И вернусь кое с чем. Так что не расходитесь. Ждите!

Поднялся и вышел, не прощаясь…

— Вот чем мне Борис нравится, так это своей решительностью, — громко, чтоб все слышали, сказал поэт Брючеев. — Видали? Позвонил. Договорился. Поехал. Через полчаса привезет. Правда же, молодец?

— Да что там говорить — человечище! — подхватил светлый лирик Горчинцев. — А ведь по виду и не скажешь. Так, ничего особенного. Типичный провинциал! Пишет вяло, скучно, неинтересно…

— Сто рублей как весной у меня занимал, так до сих отдать не может, — тут же вставил Брючеев и повернулся к Шумейчику. — Вот ты, Леня, когда-нибудь забывал товарищу долг отдать?

— Не забывал, — сказал поэт, подумав. — Или забывал? Знаешь, не помню. А что?

— И плохо, что не помнишь, — гнул свое Брючеев. — Все надо помнить, Леня. Все! Где брал. У кого брал. Сколько брал. И когда отдать обещал. Талантливый человек никогда об этом не забывает!

Заспорили о таланте. Перебрали всех знакомых, но талантливых среди них так и не нашли. Потом Шумейчик почитал свои новые стихи. Брючеев его тут же поругал за излишнюю метафоричность. Горчинцев же, напротив, заметил, что с метафорой Леня и близко незнаком, а вот эпитеты у него чудо как хороши. Хотя с рифмами — прямо беда, хоть совсем от них отказывайся. Поэт, понятно, обиделся. А тут еще Брючеев некстати вспомнил, как лет десять назад его сборник стихов «Дух медвяный» издательство безжалостно вычеркнуло из плана, а вместо этого выпустило роман Гулькина «Колобродье», и за столом стало совсем уж скверно.

— Кстати, сколько там времени? — среди тягостного молчания спросил Брючеев, хотя и был при часах. — Половина восьмого? Странно! Борис должен был еще часов в семь прийти. Интересно, где это его черти с бутылкой носят?

Подождали еще минут десять. Рассеянно покурили, то и дело поглядывая на дверь. Потом лениво прибрали на столе, смахнули на пол хлебные крошки.

— А может, ко мне зайдем? Супруга к теще поехала, я один… И коньячок в холодильнике найдется. Выпьем на посошок, и по домам? — предложил хлебосольный Горчинцев.

Так они и сделали.

А Гулькин в тот вечер, как на грех, повстречал в гастрономе известного в Городе журналиста Вертопрахова, носившего, впрочем, и другую фамилию — Ал. Серебряный. Тут же припомнил ему одну гадкую статью в каком-то тощем журнале и даже сгоряча пообещал бедняге руки оторвать. И оторвал бы, не догадайся тот пригласить Гулькина в ближайшее кафе — обсудить вышеозначенную статью за бутылочкой пива.

Статья оказалась большой, и бутылочки на нее не хватило. Пришлось взять еще одну, плюс пятьдесят граммов коньяку на каждого. После чего Вертопрахов критику в свой адрес частично признал, хотя и заметил при этом, что печатал статью не он лично, а редактор Семитов, каковой и посоветовал журналисту вместо слова «знаменитый» написать «малозаметный», только и всего. А далее — по тексту.

— Это я-то малозаметный? — бушевал за столом Гулькин, впрочем, не опускаясь до битья стаканов в присутствии бездаря. — Да у меня, между прочим, премий столько, что твоему редактору и не снилось!

— Премия в наше время — не проблема. Взял да и получил, — лениво отбивался журналист, хрустя пивными сухариками.

— Легко сказать: получил! А написать роман, а издать его? Это тоже, по-твоему, не проблема?
Но Вертопрахов в ответ только жмурился и говорил, что и сам по ночам романы пишет. А в дневное время суток свой талант в газету продает. А куда денешься? Кушать-то и гению хочется!

— Кстати, сегодня в мэрии какая-то комиссия заседала, — как бы между прочим заметил Вертопрахов. — Ты не в курсе?

— Ну, был я на совещании. Специально туда пригласили. И что с того? — спросил Гулькин.

— Точно был? — тотчас вскинулся Вертопрахов. — Что же ты молчишь? Расскажи, что они там насчет Годовщины думают?

— В каком смысле?

— В самом прямом! Ну, журналы, плакаты, буклеты, памятные адреса… Да что мне, Борис, приходится из тебя информацию клещами тянуть? Подожди, я сейчас.

Вертопрахов смотался к стойке и принес еще по пятьдесят. Такой смелый журналистский ход писателю понравился.

— Да что там совещание? Ничего интересного, — начал он, задумчиво поглядывая на коньяк. — Ну вот, например, один хороший роман собираются к Годовщине издавать… то есть целую трилогию. Вот такая новость.

— Чью трилогию? Твою, что ли?

— Ну, не твою же! Именно мою и собираются издавать. И деньги на это дают. Лично от мэра слышал!

— А тираж?

— Тысяч тридцать… или пятьдесят, — легко приврал Гулькин. — Если тебе интересно, я могу уточнить. Завтра же Щуксу позвоню… Между прочим, подарочным изданием выпустить обещают!

Новость о чужой трилогии, которую собираются выпускать, да еще подарочным изданием, подействовала на журналиста удручающе. Он даже в расстройстве слепил из хлебного мякиша небольшой колобок и стал задумчиво катать его по столешнице, соображая, как лучше поступить в этой непростой ситуации.

Вариантов виделось два. Можно было демонстративно заказать еще пятьдесят, выпить в гордом одиночестве — и уйти, не попрощавшись. А можно было поступить и по-другому: взять не одну, а две по пятьдесят, сурово выпить обе дозы, потом громко рассмеяться в лицо этому хаму Гулькину — и уж тогда только уйти, громко хлопнув дверью. Но, прикинув свои финансовые возможности, Вертопрахов понял, что две, пожалуй, ему не осилить, и нужно идти на компромисс.

Пришлось тонко намекнуть Гулькину, что гонорар за статью ему еще не дали, а зарплату пока задерживают. Опытный инженер человеческих душ Гулькин сразу же понял простую механику мелких поступков бездаря Вертопрахова и вынул из кармана сто рублей.

— То, что надо! — сказал бездарь, уносясь к буфетной стойке.

А через минуту вернулся, непонятно каким образом уместив в одной руке две по пятьдесят, четыре бутерброда в тарелочке и пачку сигарет. В другой руке Вертопрахов бережно держал сдачу.

— У меня все по-честному, — как бы между прочим заметил он, передавая Гулькину теплый гривенник. И сурово взялся за коньячную стопку. — Ну, Борис, за твою трилогию! — при этом лицо у журналиста перекосилось. — Кстати, ты бы при случае намекнул там, в комиссии, насчет моих очерков? Про ветеранов. У меня ведь их на три книги, не меньше, наберется. Да мне хотя бы одну издать! Поможешь?

И правда, по ветеранам Вертопрахов был отменный специалист. Платили, конечно, за очерки мало, зато печатали Ал. Серебряного часто и охотно. В основном — в газетах, редко — в журналах. А чтобы отдельной книжкой издаться, надо лет пятнадцать в очереди отстоять. Какому творческому человеку это понравится?

— Я подумаю. В смысле, попробую твои очерки предложить. На следующем же совещании, — пообещал Гулькин, несколько подобревший после пива с коньяком и пары тощих бутербродов. — Только я не уверен, что тебя успеют к Годовщине издать. Нынче желающих напечататься — знаешь, сколько?

Гулькин знал, что говорил. Не далее как в обед он заезжал в издательство — лишний раз себя показать, на редактора посмотреть, а заодно уж и пообещать, что «Осмысление» будет лежать у него на столе не позже чем к середине августа.

«Как же, помню, Иван Николаевич, все помню! Сижу, работаю. Так что не беспокойтесь: лично вам рукопись принесу, — возвестил Гулькин, шумно входя в редакторский кабинет. — А вы что же, переезжать собираетесь? И куда, если не секрет?» — тревожно спросил он, заметив у стены с десяток картонных коробок, набитых рукописями.

«Да какой там, к чертям, переезд? Это ветераны мне свои мемуары носят, — желчно отвечал редактор. — И еще обещали принести. Я уж и в комитет по печати звонил, просил принять меры. Говорят: ничего не можем поделать, из министерства указание пришло — печатать всех подряд, никому не отказывать. В двух экземплярах: один — для библиотеки, а другой — для автора. Пусть, мол, читает, что он там героического про себя насочинял».

Чужие рукописи раздражали. Однако Гулькин оказался на высоте: ругать конкурентов не стал и литературных достоинств мемуаров даже пальцем не тронул. Заметил только, что по два экземпляра на каждого, пожалуй, слишком жирно будет. Где на всех столько бумаги взять? А вот издать «Осмысление» — надо. Отличный получился роман! Вот и профессору Рябцеву он понравился…

— А ты попроси, Боря, на комиссии: мол, так и так… свежо, талантливо… Век тебя не забуду! — взмолился Вертопрахов, судорожно перебирая в кармане мелочь. — Книжек пятьсот издадут — и хорошо. Я ведь за большими тиражами не гонюсь. А за мной, Боря, не пропадет. Ты ведь меня знаешь!

На что Гулькин понимающе улыбнулся: мол, знаю, чего уж там… Допил, что осталось, и пообещал помочь.

Расстались они друзьями.

* * *

Без четверти десять Рябцев был в городской мэрии. Поднявшись на второй этаж, отыскал дверь с табличкой «Департамент культуры. Заведующий Фуфлачев И. Г.» и оказался в приемной — с филенками под мореный дуб и секретаршей в углу, за столом на две тумбы.

— Вы к Игорю Георгиевичу? А его нет. Уехал на совещание, — секретарша мельком взглянула на посетителя. — Вы с ним договаривались?

— Конечно! Сегодня, на утро.

В глазах секретарши мелькнуло нечто, похожее на досаду.

— Ну, не знаю… Может быть, он уже вернулся? Сейчас посмотрю.

Пошла, посмотрела. И чудо: Фуфлачев оказался на месте! Главный городской культработник явно скучал среди стен, обвешанных дипломами, вымпелами, памятными знаками и афишами, и обрадовался профессору как родному.

— А я вас, признаться, заждался. Думал, что не придете, — пропел Фуфлачев, мягко выкатываясь из-за стола навстречу Рябцеву. — Хотел уже машину за вами посылать.

— За машину спасибо. А почему вы думали, что я не приду? Мы же вчера уговаривались.

— Всякое бывает. Могли ведь и передумать! А может, вас вообще мой проект не устраивает.

— Ну, почему же? Любопытно было бы узнать, хотя бы в общих чертах.

— Я вам на месте все объясню. Хорошо?

Рябцев рассеянно кивнул в ответ.

— Тогда что же мы? В путь!

И выкатился вслед за Рябцевым из кабинета.

— Скажу по секрету, с нашим Алексеем Митрофановичем ездить очень опасно, — разоткровенничался Фуфлачев на лестнице.

— Кто такой Алексей Митрофанович? Ваш водитель? — спросил Рябцев.

— Он самый. Между прочим, оригинальнейший человек! — Фуфлачев коротко рассмеялся. — Вы не поверите, но стоит лишь задремать или просто в окно засмотреться — непременно куда-нибудь не туда заедете. Точно так! Вот вчера, например. Я в городской филармонии был. Ничего интересного… обычный бенефис с банкетом. Так Алексей Митрофанович меня вообще не в ту сторону повез. В Зеленой балке хотел высадить, представляете? А я, между прочим, в центре города живу.

— Действительно оригинал, — усмехнулся Рябцев, не забывая глядеть себе под ноги.

— Вам непременно надо с нашим Алексеем Митрофановичем познакомиться, — не умолкал Фуфлачев, то и дело забегая по лестнице чуть вперед, чтобы Рябцев его лучше слышал. — Недавно семьдесят стукнуло, а машину водит как бог. Тот еще стариканище. Орел! Между прочим, участник войны. И медаль за оборону Города имеет.

— Что? Медаль? За оборону? Не может быть! — Рябцеву показалось, что он ослышался. — Он что же, в яслях начал воевать?

— Раньше, гораздо раньше! — радостно сообщил Фуфлачев. — Да наш Алексей Митрофанович, можно сказать, с первого своего дня на фронте. Он ведь прямо в воронке родился. А вы и не знали? Обычное дело: их матушка бомбежки испугалась да тут же, в воронке, и родила. С тех пор Алексей Митрофанович на самолеты спокойно смотреть не может, в санаторий только поездом ездит. А билеты исключительно в вагоны «СВ» берет. Вот она, судьба какая!

Спустившись на первый этаж, они вышли из мэрии и направились к стоявшей поодаль машине.

— Говорите, и медаль у водителя есть? Интересно, — рассеянно заметил Рябцев, двигаясь вслед за Фуфлачевым.

— А то! — тотчас же встрепенулся тот. — Вы про Ивана Тимофеевича, надеюсь, слышали? Когда-то был у нас первым секретарем? Вот Иван Тимофеевич все это дело и устроил. Он ведь с нашим Алексеем Митрофановичем всю область на «газике» объездил, другим водителям в пример ставил. А как услышал, что у того даже скромной грамоты нет, моментально расстроился. Не могу, говорит, допустить, чтобы такой боевой старик и без медали жил. Ну и — в Москву, на перекладных. Сколько приемных обошел, сколько кабинетов оббежал… в Министерстве обороны неделю спал под лестницей!.. Посевную в области сорвал, «строгача» по партийной линии схватил, но обещание свое выполнил. С тех пор Алексей Митрофанович с медалью. Очень ею дорожит. Нипочем без медали за руль не сядет!.. А Иван Тимофеевич давно на пенсии, сейчас в Зеленограде живет, мемуары пишет.

— Вероятно, о войне? — заметил Рябцев с ноткой сарказма в голосе.

— А о чем же еще, как не о ней? Нашим старикам только этим и жить, — вздохнул Фуфлачев. — Да я, может, и сам скоро за воспоминания сяду. Чем я хуже других? Жаль только, медали у меня нет пока…

Плотный старик в добротном кожаном пиджаке сидел за рулем казенного «Мерседеса» и читал «Городские новости».

— Милости прошу, — пригласил Фуфлачев, открывая заднюю дверь.

— Здравствуйте, — вежливо сказал Рябцев, забираясь в салон.

В пиджаке молча сунул газету между сиденьями и потянулся к ключу зажигания.

— Утро доброе, — уточнил Рябцев, изрядно смутившись.

Но водитель и на этот раз ухом не повел. Лишь когда профессор в сердцах хлопнул дверцей, обернулся наконец к чересчур нервному пассажиру.

— Что? Не слышу. Говорите громче, — он мельком взглянул на Рябцева и тут же, казалось, потерял к нему всякий интерес.

— Контузия у него, — снисходительно заметил Фуфлачев, удобно располагаясь на переднем сиденье. — Я же вам рассказывал: в воронке родился!

— Как же он машину водит?

Судя по тому, как оживилось у водителя лицо, эту фразу он услышал.

— Да что там машина? Ерунда, — сказал водитель, оборачиваясь к Рябцеву. — Я в армии, помню, танкистом служил, сверхсрочником. Вот это техника! Бывало, едешь по Праге, а чехи что-то кричат по-своему, руками машут… Будто никогда настоящего танка не видели. Смех! Ну, пальнешь шутки ради над головами, чтоб под гусеницы не лезли, и дальше едешь… И хоть бы раз у меня права отобрали!

Тронулись с места. Проскочили один перекресток, другой… Бравый водитель Алексей Митрофанович с медалью, секретарь Иван Тимофеевич, ночевавший под лестницей, чиновник Фуфлачев, собирающийся писать воспоминания о войне, — все смешалось у профессора в голове наподобие коктейля. И льдинкой плавала в нем одна-единственная мысль: да неужели они об этом всерьез? Быть такого не может!

— Интересно, что вы будете делать лет через десять, когда ни одного ветерана в живых не останется? — не выдержал Рябцев.

— Ну, хотя бы одного старичка где-нибудь да отыщем, — хмыкнул Фуфлачев. Впрочем, улыбка тотчас же сошла с его лица, а глаза стали строгими, как у трамвайного контролера. — А, собственно, вы-то что переживаете? Это нам воспитанием молодежи приходится заниматься. Вот мы и занимаемся. Ветеранов привлекаем, встречи организовываем… И довольно успешно. У меня, между прочим, даже грамота за это есть!

— Странно все это, — неожиданно вырвалось у Рябцева. — Ведь что получается? Сначала одна страна одолела другую. И тогдашнее поколение было поколением победителей. Потом мы отказались от прежней идеологии. И нынешнее поколение стало поколением побежденных. Вы понимаете, о чем я?

— Ну, предположим. И что?

— Так ведь это самое страшное! Представьте, что должен чувствовать человек, которого общество по-прежнему называет победителем, хотя само теперь живет совершенно с другой идеологией. Все изменилось: цели, ориентиры… мировая система, наконец. А мы как воспитывали молодежь на опыте старшего поколения, так и продолжаем воспитывать. Как будто, чтобы считаться настоящим патриотом, обязательно медали надо на груди носить! — Рябцев попытался себя сдержать, но не тут-то было. — Да если на то пошло, герои все там, на поле боя, остались… или умерли от старых ран. А те, кто теперь в ветеранах ходит… Медали? Не спорю, есть и медали. Но сколько среди них боевых? В основном юбилейные носят.

Что называется, прорвало. Обычно Рябцев был многословным лишь на лекциях. Кажется, профессор и сам понял свою оплошность, потому что вдруг замолчал, сделав вид, что разговаривал сам с собой.

А вот чиновник Фуфлачев от острой темы прятаться не стал. Да и некуда было: в машине разве куда спрячешься?

— Интересно вы рассуждаете, профессор, — начал Фуфлачев, осторожно подбирая слова. — Можно сказать, культурнейший человек, отечественной историей занимаетесь… А простых вещей понять не можете.

— Простите?..

— Да я-то что? Прослушал — и забыл, — вздохнул Фуфлачев и покосился на водителя. — А вот Алексею Митрофановичу слышать это очень и очень обидно. Ладно хоть контузия у человека, — снова вздохнул. — Он ведь, знаете, прямо в воронке… Я вам рассказывал. Пуще жизни медалью дорожит! А вы при нем такое говорите… Прямо вам удивляюсь!

Хотел еще что-то сказать, но передумал, повернулся к боковому окну и сделал вид, что рассматривает городские пейзажи.

Поглядывал в окно и Рябцев. Он вдруг обратил внимание: сколько в Городе пожилых людей. Буквально на каждом перекрестке профессор замечал седых и скромно одетых, терпеливо ожидавших зеленый свет. И хоть сам был давно не мальчик (уже пятьдесят семь), увиденное его огорчило. Иному бы дома сидеть, правнуков нянчить, а он, знай себе, идет, еле ноги передвигая, от магазина к магазину. Не иначе как цены высматривает. А заодно уж и свежим воздухом дышит. За бесплатно…

Минут через двадцать уже подъехали к Холму. Прижались к обочине, остановились. Водитель остался дочитывать «Городские новости», а Рябцев с Фуфлачевым вышли из машины и стали подниматься по бесконечной лестнице, ведущей на вершину Холма.

Главный специалист по культуре шагал… нет, бежал… нет, именно катился вверх по ступенькам, опровергая все законы физики. Рябцев же, как человек в возрасте, шел медленно, иногда останавливался передохнуть, и тогда Фуфлачев начинал нетерпеливо крутиться на месте, то глядя на профессора, а то устремляя свой взор на Монумент. Чувствовалось, что заведующему департаментом культуры не терпится продемонстрировать свой театрально-постановочный талант во всем его великолепии.

И вот поднялись наверх, к Монументу, прошли чуть дальше и левей, мимо храма, прилепившегося к пологому склону. Открылся вид на низину, обсыпанную тощими кустами да березками. Здесь Фуфлачев остановился, вынул из папки лист бумаги, сложенный наподобие военной карты, и развернул его. Получилась небольшая бумажная простыня, густо разрисованная какими-то квадратиками, прямоугольниками и кружочками. А также красными и синими стрелами, переплетенными вокруг большой черной буквы М.

— Ну, вы понимаете, что «М» — это Монумент, — начал Фуфлачев в меру торжественно. — Собственно, вокруг него и развернутся эти полные драматизма события…

— Какие, простите, события?

— Известно какие! Военно-исторические, конечно, — с суворовской прямотой отвечал Фуфлачев. — Взгляните на план-схему. Вот здесь, в лесочке, мы думаем роту автоматчиков разместить, а сюда пару пулеметов определим. Там их батарея, здесь — наша… А это — линия вражеских окопов. Видите, синим нарисовано? Сюда мы минометы поставим. Потом еще пару пушек — на правый фланг, пару — на левый…

И пошел, и пошел рассказывать, пошел показывать, да бойко так, что Рябцев лишь успевал крутить головой по сторонам и соображать, где и что будет стоять и размещаться.

Впрочем, профессор довольно быстро разобрался в план-схеме и тут же принялся давать Фуфлачеву полезные советы. В частности, предложил отказаться от минометной стрельбы из-за опасности ранить кого-нибудь из гостей учебной болванкой. А еще посоветовал обойтись без бронетранспортеров, поскольку на Холме такой техники отродясь не водилось.

— Без бронетранспортеров неинтересно, — возразил Фуфлачев. — Ну да ладно, пусть одни танки будут. Я думаю, мы их вон в тех кустах спрячем, — и махнул куда-то влево. — Танки в самом конце представления в атаку пойдут. Представляете, как здорово они смотреться будут?

— Ну, если только смотреться…

— А то! — чувствовалось, что чиновника понесло. — Зарядим их холостыми патронами — весь Город на Холм сбежится! Да что там — танки. Военные мне по такому случаю и вертолеты обещали дать. Как думаете, штук пять вертолетов нам хватит?

Рябцеву показалось, что он ослышался.

— Какие вертолеты? Откуда — вертолеты? — чуть не закричал он. — Вы хоть помните, когда у нас была битва за Город? Не летали тогда над Холмом вертолеты, понимаете? Не было тогда вертолетов! Конструктор Сикорский их еще не изобрел.

— Не изобрел, говорите? А жаль, — было видно, что чиновник расстроился. — Ладно, мы и без Сикорского обойдемся!.. Да, самое главное чуть не забыл: в конце представления вон из тех кустов появится Аркадий Филиппович. На белом коне, между прочим.

— Мэр? На белом коне? — переспросил Рябцев.

— Он самый. А кто же еще? Именно на белом! — торжественно возвестил Фуфлачев. Щеки у него покрылись легким румянцем. — Но это еще не все. Как только мэр появится из кустов, тут же навстречу ему из-за Монумента выедет… Как вы думаете — кто?

— Неужели сам президент? — ахнул Рябцев.

— Ну что вы! — Фуфлачев рассмеялся, довольный произведенным эффектом. — Президент у нас среди почетных гостей будет сидеть. Я думаю министру культуры предложить в представлении поучаствовать. Ему тоже коня дадим, только вороного. Вот на нем министр к мэру и подъедет. Аркадий Филиппович отрапортует о завершении театрализованного представления, министр поблагодарит за отличную подготовку к празднику, массовка три раза «ура!» прокричит… Потом оба поскачут с Холма в городской театр, на торжественное собрание, посвященное празднованию очередной Годовщины. А дальше — по обычной схеме: речи, награждения, цветы, аплодисменты. Буфет, наконец. А вечером — праздничный фейерверк и большое народное гуляние.

С минуту оба молчали: Фуфлачев — от полноты нахлынувших на него чувств, Рябцев — от размаха развернувшейся перед ним картины.

— Вот такой у меня замысел, — скромно заметил Фуфлачев, аккуратно сложил план-схему и поместил в папку. — Думаю, для первого знакомства сегодняшней поездки вполне достаточно. Да вы не волнуйтесь, времени у нас много, еще успеем детали обсудить.

Рябцев поглядел на Фуфлачева и ничего не сказал. В глазах чиновника профессор увидел блеск стали, всполохи огня и боевые хоругви.

* * *

По дороге с Холма они расстались. Фуфлачев отправился в городскую администрацию, а Рябцев решил заглянуть к своему давнему приятелю — Ивантееву. Когда-то они жили в одном дворе. Ивантеев работал по строительной части, долго мотался по Заполярью, лет десять прожил в Уренгое, потом вернулся в Город и продолжал строить дома… Правда, выше начальника участка так и не поднялся. А выйдя на пенсию, пришел работать на Холм — техником-смотрителем Монумента, да так здесь и прижился.

Дядя Саша, как звали Ивантеева, был своего рода достопримечательностью Холма, его верным талисманом, без которого Холм потерял бы половину своих исторических достоинств. Вот уже двадцать лет дядя Саша каждое утро заходил внутрь Монумента и осматривал сложную систему стальных тросов, которыми поддерживалось многометровое сооружение. И двадцать лет же, регулярно раз в месяц, в любую погоду, дядя Саша поднимался по бесконечным внутренним лестницам на самую верхотуру, через люк выползал Монументу на бетонное темечко и подолгу сидел там, в одиночестве, глядя на раскинувшуюся далеко внизу Реку.

Кто знает, о чем думал в эти минуты старый смотритель, кого вспоминал? Может, своего отца, гвардии рядового Ивантеева, двадцать послевоенных лет прохрипевшего простреленным легким в сырой заводской комнатенке и умершим в полном убеждении, что чистые и светлые квартиры со всеми удобствами строят лишь для тех, кто не воевал?

А может, дядя Саша в эти минуты мысленно беседовал с соседом своим, стариком Евсеевым, аккуратно напивавшимся с каждой пенсии и вспоминавшим всегда одно и то же — как его однажды расстреливали свои же близ безымянного хутора, где держал оборону их донельзя истрепанный полк.

Покурив и вдоволь наглядевшись на Город, Ивантеев спускался на грешную землю и отправлялся в приземистое двухэтажное здание, где размещалась инженерная служба, отвечавшая за техническое состояние исторического памятника. Там он открывал специальный журнал и корявым своим почерком записывал всегда одну и ту же фразу: «Сооружение проверено, замечаний нет. Техник-смотритель Ивантеев».

Дядю Сашу Рябцев застал в крохотной комнатке на первом этаже, под лестницей. Смотритель сидел у окна с видом на Монумент и пил чай из эмалированной кружки. Баранки, наполовину высыпанные из пакета, горкой лежали на столе. Сахару у Ивантеева, как всегда, не было.

— Садись, чайку попей. По делам или как? — спросил дядя Саша, здороваясь с Рябцевым за руку.

— По делам. Сам ведь знаешь: Годовщина скоро. Департамент культуры собирается на Холме театрализованное представление устраивать. Вот, приехал на месте посмотреть, проконсультировать, — объяснил Рябцев, подсаживаясь к столу.

— А без представления никак нельзя? — хмуро буркнул Ивантеев. — Я так думаю: Холм — не то место, чтобы театры устраивать.

— Что-то ты сегодня сердитый. Что-нибудь случилось? — спросил Рябцев. Обычно смотритель встречал его куда более радушно.

— Не знаю, Миша. Может быть, и случилось. Еще сам толком не разобрался.

— А в чем дело?

Смотритель отставил в сторону недопитый чай и посмотрел на профессора долгим тревожным взглядом.

— Слушай, Миша, ты меня уже столько лет знаешь. В одном дворе жили, так? — вполголоса заговорил он.

— Было дело, — не стал отрицать Рябцев. — И что?

— Выпиваю я, конечно, не без того. Однако белой горячки сроду не было, и на голову никогда не жаловался.

Рябцев пожал плечами, не понимая, куда клонит смотритель.

— Да ты скажи, в чем дело?

— Вот и я хотел бы это знать, — смотритель с минуту помолчал, раздумывая, и наконец решился: — С нашим Монументом что-то не то происходит.

— А что именно? — осторожно спросил Рябцев и внимательно поглядел дяде Саше в глаза.
В зрачках у смотрителя серым облачком висела тревога.

— Я так думаю, почва под Монументом начала просадку давать. Уже сантиметров на тридцать в землю памятник ушел, а может, даже больше. Понимаешь?

— А ты не ошибся?

— Смеешься, Миша? Я уже двадцать лет за Монументом слежу, каждую трещинку в нем знаю!

И здесь дядя Саша перешел на торопливую скороговорку, в которой попеременно упоминались стальные тросы, бетонное основание, специальные датчики, умный прибор гирокомпас… Словом, каша получилась невообразимая.

Впрочем, профессору она оказалась вполне по зубам. Задав пару-тройку наводящих вопросов, Рябцев понял: с Монументом и в самом деле происходит что-то неладное. Вроде бы как в землю он стал проваливаться, если, конечно, Ивантеев не ошибается. Основание, что ли, у Монумента грунтовыми водами подмыло?

— Ты кому-нибудь об этом говорил?

— Нет еще. Да и зачем? — лицо у смотрителя стало грустным. — Того и гляди, за сумасшедшего примут.

* * *

В тот день Ивантеев проснулся рано, семи еще не было. Голова была тяжелой после вчерашнего. «А не надо было в гости заходить», — упрекнул себя дядя Саша. Впрочем, переживай, не переживай, а на работу все одно идти надо.

Дядя Саша поднялся и сходил на кухню, поставил чайник на газ. Присел к столу, собирая мысли в порядок. Вспомнил вчерашний вечер, как пришел проведать соседа — старика Евсеева. Тот сначала пожаловался, что опять ему пенсию задерживают, но потом все равно бутылку «Капели» на стол выставил.

Понятно, выпили по чуть-чуть, потом снова налили. Тогда-то и начал Евсеев разматывать горький свиток своей судьбы:

«Я ведь, знаешь, Саня, не трус. Было дело, на фронте раньше других из окопа вставал. Но вот случай тот помню до сих пор. Это когда каптенармус мне выдал ботинки не того размера. Я ими, треклятыми, все ноги в кровь истер, пока от склада до передовой топал. Ну, думаю, пока тихо — сниму ботинки, пусть ноги отдохнут. И что же ты думаешь? Не успел я шнурки развязать, как наш ротный уже в атаку поднимает: мол, за Родину, за Сталина! Вскочил я сгоряча на бруствер, шаг сделал — и в крик: не то что бежать — пешком идти не могу, хоть пристрели меня на месте. Эх, думаю, где наша не пропадала! Только начал ботинки снимать, чтобы ловчей было в атаку бежать, как особист из кустов выныривает: ага, кричит, шкура, в тылу отсидеться хочешь? Ну и наганом меня по морде… Тут я, знаешь, и вовсе сомлел. Открываю глаза, а атака давно захлебнулась, ротный убитый лежит. А меня — под арест, как вовремя разоблаченного дезертира».

На этом месте голос у Евсеева осекся, а глаза стали привычно наливаться хмельными слезами. Старик закурил, несколько минут сидел, успокаиваясь. И продолжил свой рассказ:

«Разбудили нас рано, только-только начало рассветать, ну и повели к ближайшему лесочку, чтобы приговор зачитать. Впереди Васька Жаблин шел, он года на три был старше меня… тоже, значит, сплоховал человек. А я за ним, босиком. И ботинки зачем-то в руках держу. Бросить бы их — на кой они мне на том свете сдались? — да боюсь, за утрату казенной амуниции старшина нарядами загоняет. Ты прикинь: в двух шагах от расстрела, и такие мысли в голову лезут! Привели нас, поставили перед строем, особист бумажку из планшетки достал. Так и так, говорит, проявили малодушие… позорно дезертировали, то да се… Короче, расстрелять их, как бешеных собак, и точка. Вот тут ботинки у меня из рук и выпали. Все, думаю, хана, относил я свое на этом свете! А особист дальше говорит. Мол, учитывая молодость рядового Евсеева, а также принимая во внимание ходатайство командира роты капитана Деризуба, Родина дает последнюю возможность смыть позор своей кровью. И присудили мне, Саня, штрафбат. Еще толком увести не успели, а сзади — бах! Оглядываюсь: а Васька Жаблин лежит на спине и глядит в ясное небо. И что он там видит — никому уже не узнать: ни мне, ни особисту этому, с планшеткой, ни взводу нашему, который только что очередного дезертира расстрелял…»

Здесь Евсеев налил себе стакан водки и выпил его одним духом, даже хлебом не закусил. А через полчаса уже лежал, смертельно пьяный, на неприбранной с утра кровати, и хрипел, и стонал, и матерился в тяжелом угарном сне. А дядя Саша наскоро прибрал на столе, чтобы мух не разводить, выключил в комнате свет и спустился к себе на первый этаж. Добавил еще сто грамм из НЗ и лег спать, не раздеваясь…

Подал голос чайник-свистун и оторвал Ивантеева от воспоминаний.

— Ишь, рассвистелся! Молчи уж, раз ничего другого сказать не можешь, — проворчал дядя Саша и выключил газ.

Чайник свистнул в последний раз, недовольный, и заныл, постепенно переходя на сиплый шепот.

— Вот так-то лучше, — удовлетворенно сказал Ивантеев, щедро наливая в стакан заварку. — У меня, вон, забот больше, чем у тебя, а я и то не возмущаюсь. Ни к чему! Бог даст, все образуется…

Ивантеев разговаривал с чайником, как с живым существом. Подобные диалоги звучали на кухне каждое утро. Иногда к ним добавлялось мяуканье старого кота, но это происходило не часто. Кот был старый и мудрый и знал, что хозяин его обязательно накормит. Для чего ж тогда зря голос подавать? Это пусть чайники стараются…

Минут через сорок Ивантеев был уже на Холме. Заглянул к себе в конторку, переоделся в неизменную куртку с вытертой эмблемой «Горжилстрой» на рукаве. И тотчас же отправился к Монументу.

Чем ближе подходил смотритель к бетонному исполину, тем неспокойней становилось у него на душе. Дело в том, что накануне, во время очередного осмотра, Ивантеев вдруг почувствовал, что с Монументом творится что-то неладное. Невозможно было определить, откуда и почему пришло это чувство. Однако оно оказалось столь тягостным и тревожным, что смотритель не выдержал, задрал голову и осмотрел Монумент сверху донизу. Потом присел на корточки и внимательно осмотрел нижнюю часть основания. Потом обошел его по всему периметру, вернулся на прежнее место и с минуту стоял, не зная, что ему делать.

Увиденное его поразило: между гранитными плитами отмостки, прежде плотно прилегающими к основанию, появился зазор! Небольшой, сантиметра полтора. Но этого оказалось достаточно, чтобы Ивантееву стало зябко от мысли: неужели через полвека после своего торжественного открытия Монумент вдруг начал давать осадку? Этого не может быть!

Однако, вот оно, основание, и вот она, отмостка. Вчера никакого зазора между ними не было, а нынче хоть кулак в щель засунь! Прежде чем уйти с Холма, Ивантеев достал из кармана гвоздь и сделал отметку на бетоне — напротив верхнего края одной из плит. И весь день после этого провел в тревожных мыслях.

И вот теперь он торопился на холм — проверить свою догадку. Подошел, присел на корточки, посмотрел. Все правильно: вот край плиты, а вот и знакомая отметка. И сегодня она располагалась сантиметров на десять ниже, чем вчера!

— Что же это такое, а, Господи?

Вопрос остался без ответа. Был август, пятнадцатое число. Холм жил своей привычной героико-патриотической жизнью. Немногочисленные посетители поднимались по бесконечной лестнице к Пантеону Славы. Из динамиков слышалась пулеметная стрельба и артиллерийская канонада, регулярно прерываемая голосом диктора Левитана, читающего «В последний час». Метрах в пятидесяти от Ивантеева очередная группа туристов фотографировалась на фоне Монумента. О том, что гигантская статуя начинает погружаться в землю, знал сейчас лишь один смотритель.

Старик сделал новую отметку и поспешил к себе — выпить чаю, а заодно уж и привести мысли в порядок. За этим занятием его и застал профессор Рябцев. Ему Ивантеев все и рассказал, поскольку всегда считал: профессора на то и существуют, чтобы во всем разбираться.

— Так что не думай, я еще не совсем с ума сошел, — на всякий случай заверил он Рябцева. — Сам убедился: проваливается наш Монумент. Проваливается, Миша! Я так думаю, к Новому году он и вовсе под землю уйдет.

Мысли у Рябцева рванули с места в карьер, путаясь и сбиваясь с верного направления.

— Начальство-то в курсе? — растерянно спросил он.

Вопрос был глупый, это Рябцев и сам понял, дядю Сашу же это и вовсе взбесило.

— Да какое еще начальство? — он коротко выругался. — Начальство в Москву уехало, на семинар, что ли… А за Монумент ведь я отвечаю! Надо что-то делать, Миша. Ну, хоть ты мне подскажи!

— Давай сначала пойдем, посмотрим, мало ли что? Вдруг ты ошибся? — не зная, что и сказать, наугад предложил Рябцев.

И вскоре они уже были у Монумента. Увы, смотритель оказался прав! Похоже, земля и в самом деле начала оседать под многотонной статуей, словно бы не выдерживая ее веса.

— Считай, за час сантиметра на полтора в землю ушел, — сказал дядя Миша, взглянув на прежнюю отметку. — А может, и на два. Да разницы никакой. Что делать-то будем, Миша?

— Думаю, в мэрию надо съездить, — несколько растерянно сказал Рябцев. — Мне как раз по дороге, я зайду, не волнуйся. Потом тебе позвоню.

Наскоро попрощался и заторопился с Холма вниз по лестнице, к троллейбусной остановке.

* * *

У мэра шло очередное совещание. Проходило оно бурно: несмотря на плотно прикрытые двери, в приемную из кабинета то и дело прорывались разгоряченные голоса.

— Так вам, значит, поездку в столицу бесплатно, а нам опять по открытке в почтовом ящике? Где справедливость?

— Ну, это ты, Василий Трофимович, напрасно…

— Да чем же ты лучше других? Нет, ты скажи!

— Меня, между прочим, из Города самолетом эвакуировали, да еще по дороге бензин чуть не кончился!

— А нас тоже не в правительственном «ЗиМе» отсюда везли!..

Было ясно, что разговор на совещании шел о мероприятиях, намеченных к предстоящей Годовщине.

— Как вы думаете, это надолго? — помаявшись минут десять перед закрытой дверью, спросил Рябцев у секретарши.

Та пожала плечами:

— Не знаю. Больше часа уже заседают, — и добавила, как точку в документе шлепнула: — Дети Города, что с них взять!

Детей в Городе было много. Причем не только тех, кто в детский сад или в школу ходит, а тех еще детей — довоенного года рождения. Одни из этих сорванцов входили в общественную организацию «Дети военного Города», другие — в не менее общественную ассоциацию «Дети героического Города». Не все, понятно, на старость лет в общественники подались, а самые бойкие. И то сказать: жить в славном Городе и ничего от него не иметь? Для этого совсем в других краях нужно было родиться.

Говоря откровенно, разницы между детьми не было никакой. А вот городские власти почему-то относилась к ним совершенно по-разному. Героические дети круглый год ездили в общественном транспорте бесплатно, военных же заставляли платить за проезд в полной мере. Героическим в каждую Годовщину вручали дорогие подарки, военным же просто кидали в ящики поздравительные открытки. И в чем тут дело, признаться, не знал даже вездесущий журналист Вертопрахов (Ал. Серебряный), хотя регулярно забегал за свежим газетным материалом то к одним детям, то к другим.

Злые языки утверждали, что во всем был свой резон: по слухам, теща у мэра и сама числилась среди детей героических, сколько раз чиновничьи кабинеты штурмом брала! А тесть, тот не только прямо в воронке родился, но и медаль за это сумел отхватить. Впрочем, чего не знаем, того не знаем, сказал бы сейчас беллетрист. А потому насчет тещи воздержимся.

Как бы то ни было, а обделенным военным детям все равно было обидно. Им тоже хотелось не только открытку к Годовщине получить, но и кое-каких щедрот от торжественного приема отведать. Но денег-то на всех не хватает! Именно это и пытался сейчас объяснить детям мэр Турин. И совершенно напрасно: его не слушали. Нет, права, права была секретарша: дети Города… что с них взять?

Наконец дверь открылась, из кабинета стали выходить разгоряченные люди. Они еще о чем-то спорили, даже руками размахивали, а рабочий день у Аркадия Филипповича уже пошел дальше своим чередом.

Нынче утром мэр побывал в гостинице и остался доволен всем, что там увидел. Ремонт шел с размахом и сразу на всех этажах. Казенных средств на отделку VIP-номеров здесь не жалели. Особенно поражал воображение будущий зимний сад, о котором минут сорок рассказывал мэру директор гостиницы Семин.

— Вы представляете, Аркадий Филиппович? Выйдет какой-нибудь столичный гость вечерком в этот сад, сорвет с ветки наливное яблочко…

— Постой, Виктор Викторович, какие там яблочки? — удивился мэр. — Насколько я помню, дереву, чтобы начать плодоносить, еще вырасти надо?

— А зачем ему расти? — искренно удивился гостиничный. — Не в городском же саду мы эту яблоню посадим! Я уже и с нашим архитектором говорил. Мы яблоню прямо с плодами в гостиницу привезем. Мандариновых деревьев посадим, апельсиновых штук пять… Такой сад разведем! Правда, на это дополнительные средства потребуются… — Семин просительно посмотрел на мэра.

«А и хитер же ты, друг!» — подумал тот, но ничего не сказал, лишь кивнул гостиничному на прощание. Другой бы обиделся, а Семин все понял правильно: мол, ладно, решим, сколько вам денег дать, готовь, Виктор Викторович, смету…

Хорошее настроение слегка подпортили дети Города, нагрянувшие к мэру с просьбой отправить их в честь Годовщины куда-нибудь в столицу на поезде, а может, и за границу билеты купить. Пришлось долго объяснять, что денег на поезд у Города нет, а на билеты за границу — тем более. Скромней надо быть. А то получится, как в прошлый раз: до самой столицы походные фляжки у детей булькали!

После долгих разговоров и взаимных обид сошлись на праздничном ужине и экскурсии по местам былых боев. Хотя героическим детям и здесь повезло: мэр обещал им не только легкий обед прямо в автобусе организовать, но еще и НЗ персонально каждому выдать.

Дети еще продолжали в коридоре перепалку, а Турин уже был готов приказать подать машину, чтобы поехать посмотреть, как ремонтируются дороги. Но здесь рабочий график мэра был нарушен самым неожиданным образом.

— Вас здесь, в приемной, профессор Рябцев дожидается, — сообщила секретарша. — Говорит, срочное дело, — и повернулась к настойчивому посетителю. — Войдите.

Со своим срочным делом Рябцев и вошел к Турину в кабинет. Причем сумел так быстро и понятно все объяснить, что уже через десять минут в глазах у мэра показалась плохо скрываемая тревога.

— Скажите, Михаил Иванович, а этот техник-смотритель Ивантеев… Он не ошибся? — на всякий случай уточнил Турин.

В ответ профессор так решительно завертел головой, что было ясно: смотритель не ошибся. Вот, нелегкая его возьми!..

— Кроме вас двоих, кто-нибудь еще об этом знает?

— Пока нет, но…

— Вот и замечательно, — прервал его мэр. — И давайте, Михаил Иванович, без всяких «но». Возвращайтесь к себе в университет, спокойно работайте. И не волнуйтесь. Только у меня к вам большая просьба: своими сомнениями больше никого не беспокойте. Надеюсь, вы меня понимаете?

— Да какие там сомнения? — пытался возразить Рябцев, но мэр его снова перебил:
— Может быть, все, что вы мне рассказали, правда. А может, и нет. Это еще проверить надо, — здесь Турин сделал официальное лицо. — Что же это, профессор, получается? Город к славной годовщине готовится, можно сказать, только этим и живет, а вы, извините, панику поднимаете? Некрасиво, знаете ли. Оч-чень нехорошо! — впрочем, тут же смягчился и добавил, провожая Рябцева к двери: — В общем, спасибо вам, Михаил Иванович, что сразу ко мне обратились. С этим делом я разберусь. Лично им займусь!

Проводив нежданного посетителя, Турин вернулся к столу и некоторое время сидел, не в силах принять какое-либо решение. В то, что на Холме и в самом деле происходит что-то необычное, он почему-то сразу поверил. Однако сложность ситуации заключалась в другом: надо срочно что-то делать, но — что? Кому-то звонить? А кому? Может, прямо с утра в Москву ехать?

Но, опять же, куда именно? В Академию наук? В правительство? Может, прямо к президенту на личный прием записаться? Или в соответствующие органы обратиться — пусть они этим делом занимаются?

А тут еще совсем некстати мелькнула в голове мысль: деньги-то на подготовку к Годовщине выделены, и большие деньги, мало того, их уже и потратить успели. Хорошо, если Монумент до самой Годовщины простоит, никто ничего и проверять не будет. А если все-таки не простоит? На чью шею бюджетные средства повесят?

Это с одной стороны. А с другой: как тогда жить, если с Монументом что-нибудь произойдет? Если и в самом деле сквозь землю провалится? Это ведь не какой-нибудь дом от старости рухнул: смахнул обломки бульдозером — и новый начинай строить. Это ведь символ, знак эпохи, веха на историческом пути!

Турин вспомнил десятки организаций и тысячи людей, так или иначе связанных с Холмом, и ему стало дурно. Настолько, что он вышел в смежную комнату, предназначенную для отдыха, достал из холодильника бутылочку коньяка и хватил, одну за другой, пару стопок, не закусывая. А потом позвонил секретарше, чтобы та подала ему кофе.

Однако же мэр взял, наконец, себя в руки и попросил соединить с городским архитектором:

— Слушай, Михал Карпыч, срочно собери из своих человек пять — и к двум часам ко мне. Проведем выездное совещание, — приказал он.

— Понял, Аркадий Филиппович. Срочно. Соберу. Выездное. К двум часам, — отстукал телефон. — А по какому, извините, вопросу?

— По государственному! — отрезал Турин. — Ты что, в первый раз людей собираешь? Ох, смотри у меня, Карпыч! Это тебе не зимний сад в гостинице разводить. Да, обязательно с геологами свяжись, пусть пришлют кого-нибудь из опытных… Короче, действуй.

* * *

«А позвонить в Москву все-таки придется», — думал мэр часа в три пополудни, когда группа людей с серьезными лицами уже толпилась у подножия Монумента. Академического вида геолог, срочно доставленный на Холм из какого-то НИИ, бойко рассказывал мэру про мелитовые глины и скальные породы, говорил про сейсмографику и геотектонику, убедительно шелестел бумагами… Словом, старался как мог. Однако Турин не зря десять лет прослужил при власти: за эти годы он научился угадывать опасность за версту. Аркадий Филиппович чувствовал: что бы ни говорил сейчас этот академический из НИИ, какими бы умными словами ни успокаивал — добром это дело не кончится.

— А как вообще поступают в таких ситуациях? — спросил мэр, в упор глядя на академического. — Я в том смысле: можно ли как-то укрепить Монумент? Ну, скажем, на всякий случай?

— Вообще-то способов несколько, все зависит от конкретной ситуации, — туманно начал тот. — Например, можно попробовать уменьшить давление Монумента на грунт, увеличив площадь основания… Или попробовать его укрепить за счет дополнительных ростверков…

— А если проще? — нетерпеливо перебил Турин.

— Проще не получится, Аркадий Филиппович, уж больно серьезную задачу вы ставите, — возразил из НИИ. — На одну лишь подготовительную работу месяца три уйдет! Пробы грунта нужно взять, необходимые расчеты сделать, подобрать бетонную смесь нужного качества… Со специальными добавками определиться! Ну, и соответствующее финансирование потребуется, не без этого. Наверняка за рубежом придется материалы закупать.

— Три месяца на подготовительные работы? Это много. В три недели нужно уложиться. А лучше — в две! — в голосе у Турина привычно зазвенела медь. — Вообще, чем быстрей вы за это возьметесь, тем лучше. А насчет денег не беспокойтесь — сколько потребуется, столько и дадим. Вы, главное, работайте, работайте!

Предупредив, что любая информация по поводу сегодняшнего совещания у Монумента крайне нежелательна для посторонних, Турин пошел вниз с Холма, потянув за собой остальных.

— Ну, как, с праздничным сценарием определились? — как бы между прочим спросил он у Фуфлачева уже внизу, собираясь садиться в машину.

— Так точно, определились, Аркадий Филиппович, — совсем по-военному доложил Фуфлачев. Хотел было пожаловаться на бездельника Сикорского, который слишком поздно вертолет изобрел, но передумал и на конструктора ябедничать не стал. Зато тонко намекнул на недостаток средств, без которых даже отличный сценарий грозит в исполнении оказаться сродни обычному номеру художественной самодеятельности.

— Средства будут, но позже, — сказал Турин и, поймав недоуменный взгляд Фуфлачева, пояснил: — Надеюсь, слышал, о чем геолог говорил? Сначала надо с Монументом разобраться, а уж потом и представления устраивать. Не волнуйся, найдем тебе денег…

И поехал в мэрию, не оглядываясь, в полной уверенности, что все, кому надо, от него не отстанут.

И точно, не отстали. Поднялись на второй этаж, тихо зашли к мэру в кабинет, скромно расселись за столом. А дальше все покрывается сплошным административным мраком.

Секретарша, и та не в курсе, о чем говорил в этот день Турин, что приказывал и чем грозил. Одно доподлинно известно: внеочередное совещание затянулось до самого вечера. Причем вошли приглашенные в кабинет вполне уверенными в себе, а вышли хмурыми и растерянными. Сели в машины и рванули в сторону Холма.

* * *

— Слушай, Миша, ты случайно не знаешь, зачем наш Монумент забором огородили? — спросил в одну из суббот писатель Гулькин. Он только что выпил у Рябцева чашечку кофе и теперь сидел в ожидании обещанного предисловия.

— Понятия не имею, — пожал плечами профессор, продолжая рыться в бумагах. При этом голос у Рябцева был явно смущенным, и это не укрылось от зоркого писательского глаза.

— Мне вчера Вася Горчинцев звонил, говорит, будто бы что-то интересное на Холме случайно нашли, — осторожно начал Гулькин. — То ли сейф с документами, то ли кувшин с монетами… Ничего об этом не слышал?

— Да откуда? Я весь день на кафедре: семинары, заседания ученого совета… Пообедать, и то некогда! — пошутил Рябцев, впрочем, весьма ненатурально. — Вот, нашел. Держи, — и вручил Гулькину несколько исписанных страниц, крепко прихваченных канцелярской скрепкой.

Предисловие писателю понравилось. Он дважды его перечитал, аккуратно сложил странички и бережно уложил в карман, решив еще раз вернуться к предисловию на досуге.

— А нельзя ли в том месте, где ты пишешь о литературных традициях, хотя бы Льва Толстого упомянуть? — несколько смущенно попросил Гулькин. — А то ведь как-то не совсем понятно, откуда автор свои истоки берет. Можно, я потом это в предисловие вставлю?

Рябцев не возражал. Радостный Гулькин тут же заторопился домой, сказав, что еще в тот понедельник пообещал редактору рукопись принести, да вовремя вспомнил, что забыл засученные рукава из текста убрать. Опять же, с предисловием пришлось долго ждать… Ну, ничего, вот теперь и в издательство ехать можно!

Гулькин ушел, а профессор остался. Сходил на кухню, сварил себе кофе. Потом вернулся в кабинет и сел за очередную статью для «Отечественных записок», которые время от времени баловал ранее не известными фактами, касающимися обороны Города.

Между тем, что-то неясное и недосказанное уже носилось в прогорклом от раскаленного асфальта августовском воздухе. Буквально дня через три после того, как на Холме появился глухой забор и тот самый умный из НИИ принялся исследовать грунт под основанием Монумента, в приемную к Турину позвонил Ал. Серебряный (Вертопрахов). И хотя секретарше совместно с помощником мэра удалось дерзкий наскок отбить (журналиста адресовали за комментариями в департамент ЖКХ, где его следы и затерялись), Турин понял: это неспроста. Срочно вызвал к себе Фуфлачева вместе с помощником и секретаршей и подробно им объяснил, как следует впредь себя вести с работниками печати.

На следующий день, когда неутомимый Вертопрахов снова осмелился напомнить о себе наглым звонком, в приемной уже знали, как надо действовать.

— Это вы насчет забора? Ах, ну конечно! Все только и делают, что спрашивают про этот забор, — нежно говорила секретарша, причем лицо ее то и дело перекашивало от избытка чувств. — Вот вам телефон нашего Игоря Георгиевича, он полностью в курсе дела и готов сей же час предоставить вам всю исчерпывающую информацию…

Фуфлачев и в самом деле такой информацией обладал. Журналиста он встретил как родного.

— Юрий Петрович? Ну, как же, знаю, читаю… А иногда даже и перечитываю. Да вы садитесь, не стесняйтесь. Прекрасное у вас перо! — ворковал Фуфлачев, наливая журналисту кофе. — Так вы ко мне насчет Холма? Всегда к вашим услугам. И что вас конкретно интересует?

— Забор, — рубанул Вертопрахов, не глядя: и так знал, что не промахнется. — То есть все, что за этим забором, ну и вокруг, конечно. Хотелось бы, знаете ли, посмотреть.

— Понятно… Ну, как же, самая свежая новость, — Фуфлачев поощрительно улыбнулся. — К нам сегодня утром с телевидения приезжали, их тоже забор интересовал. С ними на Холм помощник мэра поехал.

«Вот сволочи! Все-таки опередили», — подумал Вертопрахов. Как истинный журналист, конкурентов он не жаловал.

— И что они там снимать хотят? — словно бы о чем-то постороннем спросил Вертопрахов, лениво прихлебывая кофе.

— Забор, естественно! — торжественно возвестил Фуфлачев. — Хотя, скажу вам по секрету, — здесь чиновник и в самом деле понизил голос, — ничего интересного за этим забором нет.

— Как нет? — невольно вырвалось у Вертопрахова. — Этого не может быть!

— Все может быть, уж вы мне поверьте, — мягко заметил Фуфлачев. — Я в культуре восемь лет работаю, таких, знаете ли, чудес насмотрелся! Да вот хотя бы нашего водителя взять…

Но здесь Вертопрахов его перебил:

— Мне бы на Холм съездить, посмотреть, с народом поговорить, — решительно сказал он. — Может быть, прямо сейчас и поедем?

Чиновник от поездки отказываться не стал, а даже, напротив, с большим удовольствием на нее согласился.

— Я ведь и сам на Холме часто бываю, — признался Фуфлачев уже на выходе из мэрии. — Иной раз едешь на работу, а на улице слякоть, настроение скверное… Едешь и думаешь: а может, на Холм завернуть? Ну и завернешь, конечно. Посидишь, музыку послушаешь, выпьешь чашечку ко…

Но здесь шедший впереди журналист решительно открыл входную дверь, и признание пришлось оборвать на середине слова.

* * *

А что, Фуфлачев и в самом деле пил кофе на Холме? И музыку при этом слушал? Было дело. Ну, как же, кафе «Старый дот»: какие, помню, блины там подавали!

Но блины это так, пустяки. Вот салат «День Победы» — совсем другой разговор. Лук, морковка, картошечка… парочка вареных яиц… и все это под соусом «Провансаль». Нечеловеческий вкус! А говядина «На привале»? Дороговато, зато какие ощущения! А вот солянка «Командирская» мне, честно говоря, не понравилась. Капусты много, огурцов — мало. Да и мяса в солянке почти нет, не иначе как повар-сверхсрочник ее готовил.

Здесь же, неподалеку от «Дота», можно было купить и кое-какой военно-исторический антураж времен минувшей войны, которым торговали с лотков предприимчивые граждане бойкой наружности. Например, крупнокалиберный патрон с гравированной на нем надписью «Привет из Города!», или какой-нибудь осколок, или даже кусок ржавой пулеметной ленты, которую так приятно повесить в квартире на стене: пугает, а не страшно.

И все же, все же… Был «Старый дот», и музыка в нем была. Зал под названием «Солдатский» пользовался неизменной популярностью у посетителей Холма, так что в иные дни приходилось даже стоять за солянкой в очереди. Был еще один зал — «Генеральский», но он открывался крайне редко и отнюдь не для каждого, зато и закрывался позже всех. И часто можно было слышать в этом зале суровые генеральские голоса, основательно разбавленные нежными дамскими вздохами.

Поскольку журналисту не терпелось поскорее разоблачить тайну забора, Фуфлачев повел его к Монументу самой короткой дорогой. По странному стечению обстоятельств, проходила она как раз мимо «Старого дота», чем Фуфлачев и воспользовался.

— Может, зайдем, кофе выпьем? — любезно предложил он. — На Холме, я так чувствую, мы долго будем, а время обеденное…

Вертопрахов подумал и согласился.

День был будний, и посетителей в «Старом доте» оказалось немного. Среди последних журналист заметил парочку знакомых лиц плюс одно незнакомое. Знакомые, из рядовых, ели мясную окрошку «Окоп» и запивали ее ликером «Бруствер», незнакомое же лицо явно командного состава предпочитало коньяк «Генералиссимус», а в «Окоп» и вилкой не лезло. Впрочем, с рядовыми командный держался на дружеской ноге, беспрестанно травил солдатские байки и расспрашивал о премудростях телевизионной съемки.

— Добрый день, Игорь Георгиевич! — не по-уставному поздоровался с Фуфлачевым официант в гимнастерке, с лычками старшины. — Что будем заказывать?

— Одну минуточку, — Фуфлачев повернулся к журналисту. — Вы как насчет «Трофейной»? Граммов по сто? Фронтовых?

— Вообще-то я на работе… — смутился журналист.

— Так ведь и я сюда не в отпуск приехал, — весело отвечал Фуфлачев. — Сидеть в «Старом доте» и «Трофейной» не попробовать? Абсурд!

И кивнул старшине: мол, действуй.

«Трофейная» оказалась теплой, к тому же, отдавала сивухой, однако по стопке выпили и навалились на еду.

— А что вы хотите? Трофейная она и есть трофейная, — шутил Фуфлачев, ловко расправляясь с салатом. — Что у самогонщиков отнимут, то и сюда везут. Не пропадать же добру! Да вы кушайте, не стесняйтесь. Творческим людям без калорий нельзя. Может, еще по одной?

Но Вертопрахов так решительно замотал головой, что Фуфлачев уговаривать не стал, подозвал старшину и приказал подавать кофе.

— Теперь, пожалуй, и к Монументу можно идти, — сказал Вертопрахов, стряхивая крошки с пиджака.

Однако чиновник подниматься из-за стола явно не торопился.

— А куда нам идти? И зачем? — удивленно спросил он. — Я вам и так все расскажу. Тем более что вас и близко к Монументу не подпустят. К нему сейчас никого не пускают.

— Это почему же? Секретный объект? — съехидничал Вертопрахов, который после «Трофейной» смотрел на мир весьма критическим взглядом.

— Еще какой секретный! — сдобное лицо Фуфлачева подобралось, а глаза стали строгими. — Но я вам все расскажу, не сомневайтесь. Как на духу! Только имейте в виду: строго между нами. Уговорились? А то ведь знаю я вас, журналистов: так и норовите лишний раз городскую власть лягнуть.

Вертопрахов напрягся. Предчувствие близкой сенсации ударило журналисту в голову. Заголовок убойной статьи сам собой просился в блокнот. «Что скрывает забор?» Нет, лучше так: «Что ты прячешь, забор?» А может, просто — «Тайна глухого забора». Ну, заголовок можно и после придумать…

— Так что, вы говорите, за этим забором творится?

— Известно что: люди работают. Специалисты. Между прочим, настоящие ювелиры своего дела! — Фуфлачев тревожно огляделся по сторонам. — Все дело в том, что у нашего мэра появилась замечательная идея: к празднованию Годовщины Монумент позолотить. Такой вот сюрприз решили Городу подготовить.

— Что вы говорите! — ахнул Вертопрахов. — Неужели это правда?

— А вы думаете —я сочиняю? Что есть, то и говорю, — с обидой в голосе отвечал Фуфлачев. — Именно что позолотить. Между прочим, золото высшей пробы. Поэтому Монумент и огородили. Охрана, конечно, собаки, само собой…

— И собаки?

— А как же! Такие волкодавы! — воскликнул Фуфлачев с чувством. — Даже меня не пускают! Я уж и так с ними, и этак… Нет, все равно бесполезно. Драгоценный металл, говорят, не имеем права… документы стали требовать. Еле ноги унес. А ведь могли бы и арестовать. Иди потом, доказывай, что ты случайно к забору подошел.

Журналист не верил своим ушам, а Фуфлачев продолжал выкладывать подробности, одна другой занимательней. И как два пуда золота из Гохрана фельдъегерской почтой везли, и где мастеров-позолотчиков нашли, и что именно у Монумента в первую очередь золотить собираются. И так красиво все получалось, что Вертопрахов к концу разговора и в самом деле поверил, что мэр решил к Годовщине Монумент позолотить. И даже стал задавать наводящие вопросы. Например, сколько платят мастерам, какие технологии применяют. Не забыл поинтересоваться и о возможности остальные памятники в Городе позолотить, на что Фуфлачев чистосердечно признался, что планы мэра ему неизвестны.

— Только я вас прошу: пока ничего об этом не пишите, — напомнил он уже по дороге с Холма. — Ну, какой это будет сюрприз, если горожане все заранее узнают?..

Чиновник не лгал, когда рассказывал о мастерах. За глухим трехметровым забором действительно трудились специалисты высшего пилотажа. Один бурильщик Петрович с передвижной установки чего стоил! То бур у него раскрошится, а то бурильные трубы не того диаметра привезут. Однако через неделю первая пятидесятиметровая скважина была готова, образцы грунта взяты и отправлены в лабораторию для исследования на хитром приборе стабилометре. А на Холм тотчас же приехал тот умный, из НИИ.

— Нам десять скважин до первого сентября надо пробурить, а ты с одной неделю возишься, — бушевал этот умный.

Бурильщик вяло отбивался:

— Да вы посмотрите, какой здесь грунт, Павел Иванович! Невозможно работать: то противотанковое ружье на бур намотаешь, а то, извиняюсь, в бытовые отходы угодишь.

— Ты насчет ружья осторожней… мало ли что… Сразу саперов зови, — предупредил этот умный из НИИ, на поверку оказавшийся обычным Павлом Ивановичем. — А насчет отходов я и без тебя знаю. Здесь когда-то овраг был, всем городом его засыпали. Ты не волнуйся, Петрович, это не опасно.

Пообещал Петровичу премию, лишь бы только бур у него не ломался, и отправился прямиком к мэру, где все подробно и пересказал.

— К сентябрю-то успеете? — озабоченно спросил Турин. — Вам же еще, я так понимаю, надо измерительные приборы хотя бы в половине скважин установить? А потом еще расчеты сделать… В сроки уложитесь?

— Надо бы установить, Аркадий Филиппович, надо бы сделать! Да боюсь, не успеем, не установим. И не уложимся, — вздохнул умный Павел Иванович.

— А в чем дело? Может, средств не хватает? Так вы скажите, мы еще выделим, — торопливо пообещал Турин.

— Не в деньгах дело, Аркадий Филиппович! Здесь дело в другом, — неожиданно брякнул из НИИ. Глаза у него затуманились, и это не укрылось от мэра.

— Что, осадка всё продолжается? — спросил он напрямую.

— Продолжается, Аркадий Филиппович! Уже на метр семьдесят Монумент под землю провалился. Это утренние замеры. А к вечеру, я так думаю, еще сантиметров на сорок под землю уйдет…

* * *

Начиная с обеда, Герману Шульцу не работалось. От профессора он вернулся с растревоженной душой и отяжелевшим сердцем. И хотя последствия тектонического процесса, произошедшего в районе Тихого океана, Европе не угрожали (здесь Крестовски стоило верить, в своих прогнозах тот ошибок не давал), прежний покой к магистру так и не вернулся.

Одна лишь мысль, что прямо сейчас в глубинах Земли происходят невидимые процессы, последствия которых невозможно предугадать, заставляла магистра то задумчиво прохаживаться по лаборатории, то возвращаться к столу и снова брать в руки утреннюю сейсмограмму.

Шульц мысленно представлял себе тектонический разлом, протянувшийся от Курил до Суматры. Сейчас он нисколько не сомневался, что именно аномальное возмущение астеносферы изменило геоструктуру земной оболочки в штате Флорида. Землетрясение произошло в Тихом океане, а в городе Дельтон (США) на федеральной дороге номер 65 почти сразу же образовался провал. Как это понимать?

Вероятно, всё дело в водоносном слое: практически не сжимаемая вода способна передавать перепады внутрипластового давления на огромные расстояния. Так что если завтра где-нибудь в центре Варшавы неожиданно забьет геотермальный источник, или на Средне-Русской возвышенности за одну ночь исчезнет какое-нибудь озеро, причину следует искать совсем в другой стороне…

Дойдя в своих мыслях до этого места, Шульц заставил себя остановиться и в дебри геотектоники больше не лезть. Выпил кофе, вернул в книжный шкаф научных светил, в трудах которых уже не нуждался. Вспомнил, что сегодня вечером должен быть в гостях у бабушки Берты, и позвонил жене — напомнил, пусть заранее закажет такси. До конца дня успел написать несколько страниц для монографии, закрыл лабораторию и отправился домой. «Kolnische Zeitung» Шульц захватил с собой — почитать на досуге.

По случаю встречи с родственниками фрау Шульц надела глухое черное платье и навела легкую косметику. У тети Клары платье тоже было темное, а вот с косметикой она явно перестаралась: синие тени и лиловая помада живо напомнили Шульцу девушек его молодости с улицы Красных фонарей. Впрочем, тетка вела себя благопристойно и с племянником не заигрывала.

— Бедный дядюшка Курт! — начала она всхлипывать еще за три квартала до бабушкиного дома. Так, с потекшими ресницами, и поднялась на второй этаж, прижимая к груди каллы цвета перезревшего граната.

Пока Шульц освобождался на кухне от кольраби и бутылок с «Айсвайном», женщины наскоро глянули в зеркало и перешли в гостиную. Судя по тому, что массивный стол был сервирован саксонским фарфором на пять персон, было ясно, что придет, кроме родственников, еще какой-то бабушкин знакомый. Или — знакомая, без разницы.

Почетное место за столом предназначалось отставному генералу фон Дайхену. Ровно в семь он позвонил в квартиру, а в семь ноль две уже по очереди приветствовал всех присутствующих, начиная, понятно, с хозяйки дома.

— Примите мои сочувствия, — сказал фон Дайхен, и хозяйка их с благодарностью приняла. — До чего же печальный сегодня день! — вымолвил он, подходя к фрау Шульц, и та невольно склонила голову. А учтиво кивнув тете Кларе, генерал вздохнул: — Каким прекрасным математиком мог бы стать ваш дядюшка Курт, если бы остался жив! — и тетя Клара, не удержавшись, в очередной раз всхлипнула.

Пока женщины хлопотали на кухне, мужчины сидели в гостиной и разговаривали о пустяках. Запах жареной утки с яблоками к серьезным темам не располагал. А минут через тридцать, когда кольраби была уже готова, отставной генерал вызвался помочь откупорить бутылочку «Айсвайна» и сделал это истинно по-военному, то есть мгновенно и без всяких брызг. Шульц убавил в квартире свет и зажег двадцать поминальных свечей. Они дрожали и расплывались в заплаканных глазах бабушки Берты.

— Германия скорбит о вашем погибшем муже, дорогая Берта! — торжественно сказал генерал, первым поднимая рюмку. — Прекрасно помню тот страшный бой у местечка Rossosсhki. От нашей пехотной роты осталось всего пятнадцать человек, а потеряли мы около двухсот… и среди них — нашего славного Курта. Помянем же его, господа!

Здесь свечи в глазах у бабушки и вовсе расплылись, тетя Клара всхлипнула, на этот раз уже в полную силу, а фрау Шульц почувствовала, что голова у нее хоть и не болит, но валерьянки накапать все же не мешает. Лишь Герман привычно держал себя в руках. Он склонил голову и несколько секунд так сидел, глядя перед собой — в тарелку с кольраби. Молча выпил вино и принялся за еду, стараясь делать это как можно тише.

Потом выпили за всех погибших и пропавших без вести на Восточном фронте, затем подняли бокалы за возрожденную Германию… Отставной генерал не подвел — оказался настоящей душой компании. Он не только за Восточный фронт выпил, но еще и Западный вспомнил, а заодно уж и за Нормандию бокал поднял.

В общем, когда подошло время подавать на стол утку с яблоками, генерал был уже в ударе: доказывал тете Кларе, что прежние таблицы расчетов при танковой стрельбе из укрытия безнадежно устарели и их давно пора пересмотреть. «Был бы жив Курт, он бы этим обязательно занялся!» А доказав все, что хотел, тут же принялся рассказывать Шульцу про своего однополчанина — полковника Фитшена, с которым когда-то воевал в страшном Городе на реке Wolga.

— Фитшен попал в плен совершенно случайно — выкрали из блиндажа. Наверное, думали, что это важная птица, — вспоминал генерал. — Я же сдался вместе со всеми — по приказу. В нашей группе военнопленных было пять тысяч человек, а через месяц в живых осталось всего пятьдесят. Остальные замерзли в поле, у села Beketovka… Нам с полковником повезло: в первую же ночь рядом с нами умер раненный офицер-интендант. Мы сняли с него настоящий русский тулуп и всю зиму по очереди грелись, пока нас с Фитшеном не разлучили. Его отправили вверх по реке восстанавливать какой-то завод, а я до сорок шестого года расчищал завалы в центре Города.

— А где он сейчас, этот Фитшен? — спросил Герман Шульц, аккуратно обгладывая утиное крылышко. — Надеюсь, находится в полном здравии, как и вы, генерал?

— Увы! Полковника давно нет в живых, — глаза у фон Дайхена стали еще грустней, чем были. — Помню, как однажды он прибежал ко мне домой и прямо с порога закричал: «Ганс, дружище, ты слышал новость? Сегодня в Берлине начали ломать проклятую стену!» Бедняга… Это радостное известие полковник Фитшен так и не пережил. В тот же вечер, возвращаясь из гостей, он выпал из трамвая, когда вагон тряхнуло на повороте. В полиции мне сказали, что полковник был пьян, как последний унтер, но я этому не верю. Да он любого из нас мог на спор перепить!

На этом месте генерал дал слабину: неожиданно прослезился и предложил выпить за тех, кто еще жив. При этом он так выразительно посмотрел на бабушку Берту, что та не выдержала и разрыдалась. Фрау Шульц с тетей Кларой подхватили бабушку с двух сторон и отвели в спальню, предоставив мужчинам возможность самим решать: пить им за тех, кто еще жив, либо пока воздержаться.

— Полковник так ничего и не простил русским — ни поражения у стен Города, ни этого дикого зимнего поля вблизи села Beketovka, — вздохнул генерал и покосился на спальню. Потом решительно взялся за бокал. — Может, выпьем, герр Шульц… пока еще живы?

— Прозит, — вежливо отвечал тот, отпивая глоток вина.

— Да, Фитшен ничего не простил этим русским! — с чувством повторил генерал. — Я думаю, что и ваш дедушка, если бы остался жив, тоже был бы на стороне полковника Фитшена! — здесь фон Дайхен взялся было за утиную ножку, но тут же ее оставил и с любопытством взглянул на собеседника просветлевшими от «Айсвайна» глазами. — Скажите, дорогой Шульц: а вот лично вы… Вы простили им поражение нашей старушки Германии в той войне? Или послевоенное поколение так и не научилось не прощать?

Вопрос застал Шульца врасплох. Он помолчал, собираясь с мыслями. Генерал терпеливо ждал. Кадык на его дряблом горле стучал, подобно метроному.

— Мне нечего прощать русским, генерал, лично я с ними не воевал, — сказал Шульц рассудительно. — Думаю, что и вашему поколению давно уже следует забыть о прошлом. Да и русские, я надеюсь, когда-нибудь уберут с городских площадей все эти танки, пушки, орудийные башни, которые продолжают напоминать им о войне. В эпоху глобализации молиться ржавым осколкам прошлой идеологии? По-моему, это глупо.

— Что ты говоришь, Герман? Слышал бы это сейчас мой бедный дядюшка Курт! — ахнула появившаяся из спальни тетя Клара.

Генерал же фон Дайхен, тот ничего не сказал. Ну, разве что подумал в сердцах: «Hasenfu!» Что при желании можно перевести и так: «За что кровь проливали?!»

Вечер был безнадежно испорчен. У тети Клары разыгралась мигрень, пришлось срочно усаживать ее в такси и отправлять обратно в Альтштадт. Фрау Шульц, уже два раза успевшая накапать себе валерьянки, пока еще держалась. А вот бабушке Берте было сейчас совсем, совсем плохо. Герман Шульц, торопливо доедавший утку, слышал сердитый голос из спальни:

— Если завтра же этот паршивец передо мной не извинится, пусть на наследство не рассчитывает. Да я лучше свою квартиру Дайхену отпишу!

При этих словах Шульцу показалось, что у сидевшего напротив генерала спина сама собой распрямилась, грудь молодцевато выгнулась, а в глазах промелькнул задорный блеск, не появлявшийся там, вероятно, с сорок первого года.

Впрочем, расстались они с Шульцем вполне дружелюбно.

— Надеюсь, что с возрастом вы, молодые, научитесь лучше понимать нас, стариков, — заметил генерал, пожимая оппоненту руку. — А заодно и начнете так же, как мы, уважать прошлое своей страны.

— Возможно, — отвечал Шульц. — Хотя лично я сильно в этом сомневаюсь.

— Вас не интересует история Германии? — удивился генерал.

— Нет, почему же? Она довольно интересна. А вот занимать в ней какую-то определенную позицию я, пожалуй, воздержусь.

— Вы разве не патриот своей нации? — тотчас же взвился фон Дайхен.

— Мне кажется, патриотизм это вовсе не то, что вы думаете, генерал, — все так же рассудительно отвечал Шульц. — Быть патриотом вовсе не означает безоговорочно поддерживать прошлое своей страны, каким бы оно славным… или бесславным ни было. А вот верить в сегодняшний день Германии и доверять его завтрашнему дню немцы просто обязаны. Иначе какие же мы тогда патриоты?

Судя по метроному, застучавшему на генеральском горле, фон Дайхену очень хотелось возразить этому невозмутимому магистру, но время было упущено. Оппонент уже открывал входную дверь, и фрау Шульц была готова выйти на лестничную площадку.

— А с бабушкой вам все-таки лучше помириться, — не удержавшись, сказал генерал на прощание. — Замечательная она женщина! Вот только квартира у нее, конечно… Когда здесь обои последний раз меняли? Лет пять назад?

— Семь.

Магистр любил точность.

* * *

Обещанная ли премия благотворно повлияла на бурильщика Петровича, или это мэр Турин пообещал его уволить, если тот с заданием не справится, но десять исследовательских скважин были пробурены точно в срок. К тому времени осадка у Монумента составляла уже более двух метров. Умный Павел Иванович дневал и ночевал у себя в НИИ, и стабилометр в его руках творил форменные чудеса — выдавал результаты исследований образцов при объемном напряженном состоянии даже раньше, чем это состояние у них возникало.

Впрочем, сам Павел Иванович исследованиями был крайне недоволен.

— Признаться, угол внутреннего трения меня смущает, — говорил он мэру при очередной встрече. — Ну, что я, по-вашему, в паспорт прочности запишу? Что грунт не то что Монумент, буровую установку едва держит?

— Да нам сейчас паспорт и не нужен, — оборвал его Турин. — Нам надо узнать, какая сейчас обстановка там, под Монументом. В смысле, можно ли его укрепить. Вот нам что важно!

— Скверная там обстановка, Аркадий Филиппович, — вздохнул из НИИ. И принялся перечислять прочностные характеристики грунта, перемежая свой занимательный рассказ многочисленными ссылками на академика Тимошенко, автора знаменитой «Истории сопротивления материалов, начиная с Леонардо да Винчи и Галилея до наших дней».

О Леонардо мэр, может быть, и послушал бы, но только в другой обстановке. А лавры Галилея его и раньше не прельщали, теперь же одно лишь упоминание об этом средневековом неудачнике и вовсе вызывало озноб.

— Сколько вам времени надо, чтобы закончить исследования? — жестко спросил он.

— Ну, если не брать во внимание угол внутреннего трения…

— Без угла, Павел Иванович, без угла! Сколько? Неделя, две?

— Дней восемь, ну, десять…

— Отлично! К пятнадцатому сентября жду от вас план работ по ремонту Монумента, — сказал, как отрубил, Турин. — Вы в НИИ, по-моему, лабораторией геологических исследований руководите? Так я слышал, ваш директор скоро на пенсию собирается…

Ровно через десять дней план аварийно-спасательных работ со всеми инженерными расчетами уже лежал у мэра на столе. Этот Павел Иванович из НИИ, действительно, оказался умным человеком. Во всяком случае, фразу насчет директора он мимо ушей не пропустил.

На следующий же день на Холм приехал Турин. Он внимательно осмотрел каждую скважину, дал несколько ценных указаний рабочим, разгружавшим машину с арматурой, и отправился в дощатый вагончик, где имел продолжительную беседу с прорабом Козловым.

— Значит, действуем мы таким образом, — принялся объяснять прораб, ранее видевший мэра лишь по телевизору, а потому несколько смущаясь. — Вот здесь делаем глубокую выемку грунта — на четыре с половиной метра, укладываем основу для ростверка, делаем арматурную обвязку… — водил он карандашом по строительной кальке. — Затем пробиваем штробы — вот здесь и здесь, делаем стяжку… Ну, и так далее. А в конце заливаем все это дело бетоном.

— Каким бетоном думаете заливать? — тотчас же спросил Турин, с явным интересом выслушав прораба. Было видно, что в строительных делах тот разбирается.

— Известно каким: нашим, отечественным! Тем, который завод ЖБИ выпускает, — живо отвечал прораб. — Не знаю, как другие, а лично я только такому бетону и доверяю. Сто лет Монумент простоит!

Стоит ли говорить, что с Холма мэр вернулся в отличном расположении духа. Правда, смущало, что осадка у Монумента составляла уже почти три метра, но этим можно было и пренебречь: все равно за глухим забором ничего не видно. Тем не менее, Турин вызвал к себе руководителя городской пресс-службы и подробно ему растолковал, в каком ракурсе следует подавать в местных СМИ ситуацию на Холме.

— А то ведь понапридумают черт знает что! Читать невозможно, — сердился мэр, потрясая газетой. — Вот это, например, вы видели? Какой-то Серебряный пишет, — и тут же выхватил с полосы заголовок: — «Был Монумент простеньким, а станет золотеньким». Кошмар! Чья это работа, я вас спрашиваю?

Главный пресс-службист заметно побледнел.

— Не моя это работа, — робко отвечал он. — Это из департамента культуры с журналистом на Холм ездили.

— Чтоб мне таких незапланированных поездок больше не устраивали! — продолжал бушевать мэр. — Соберите пресс-конференцию, пригласите этого, из культуры… да, Фуфлачева. Пусть он хотя бы заметку публично опровергнет… Ну, не мне тебя учить, как поступают в таких случаях. В общем, действуй. И смотри, дорогой: чтоб больше ни одной статьи мимо тебя в печать не прошмыгнуло!

Пресс-службист расстарался: в тот же день пишущая братия была созвана, и Фуфлачев перед ней публично покаялся. В частности, объяснил журналистам, что слово «позолотить» использовал в качестве художественного образа, а на самом деле имел в виду совершенно другое.

— К предстоящей Годовщине мы собираемся сделать подсветку Монумента, как это принято в большинстве развитых стран, — бойко вещал Фуфлачев в любопытствующий зал. — Средства на это из городского бюджета уже получены. А еще десять миллионов пообещали из Москвы прислать. Вы представляете, как будет выглядеть наш Монумент ночью? Феерия! И никакого золота не надо.

— Игорь Георгиевич, а что же вы все-таки за забором от широкой общественности прячете? — прорвался из зала сердитый голос Вертопрахова.

При слове «забор» лицо у Фуфлачева тотчас же покрылось алыми пятнами.

— Официально вам заявляю: мы ничего не прячем, — сказал он, глядя в зал на редкость честными глазами. — За забором у нас хранятся кое-какие декорации… О театрализованном представлении на Холме, надеюсь, все слышали? Вот мы сейчас к этому представлению и готовимся. Между прочим, весьма успешно, — и добавил с обидой в голосе: — Что, нельзя уж и пару танков у Монумента поставить, чтобы в последний момент их на Холм не везти?..

Завершилась пресс-конференция организованным выездом на Холм в специально выделенном автобусе. Вертопрахов тоже туда поехал, хотя ни строчки потом не написал. Зато другие в творчестве себя не ограничивали: такого накуролесили! Но здесь уже старшина из «Старого дота» виноват: не надо было журналистам «Трофейную» предлагать. Выставил бы пару бутылок «Противотанковой» — и дело с концом. Так нет же, главного пресс-службиста не посмел ослушаться…

Как бы то ни было, а целую неделю после этого горожане читали то в одной газете, то в другой бодрые материалы о подготовке к предстоящей Годовщине. Одна из газет, например, сообщала о ста тысячах электрических лампочек, которые городская власть намеревается развесить на Монументе, а пока что хранит на Холме — за забором, вместе с кое-какой бронетехникой времен Отечественной войны. Другая же уточняла: не сто тысяч, а всего пятьдесят, и не электрических, а специальных — дуговых, каковые сейчас и подключает бригада электриков, приглашенная из Москвы. А третья газета и вовсе о лампочках не упомянула, зато подробно описала историю возникновения замысла о подсветке Монумента, якобы зародившуюся у мэра во время его давней поездки в США.

Вот этого делать и не надо было: заграницу поминать. Здесь главный пресс-службист недоглядел. По Городу тотчас поползли слухи, один другого правдоподобней. Говорили в субботу торговки на Центральном рынке, что будто бы собираются Монумент Америке продавать, поскольку нет у Города средств, чтобы его содержать. И даже сумму предстоящей сделки называли — в долларах.

Удивительно ли, что мэру немедленно позвонил известный предприниматель Задрыгин. Он долго горевал о недостатке патриотизма у горожан, а в конце разговора предложил продать Монумент лично ему, Задрыгину, и хорошую цену предлагал, причем не в долларах, как некоторые, а в евро. Впрочем, заманчивое предложение Турин вынужден был отклонить. А насчет патриотизма заметил, что в предпринимателе он и раньше не сомневался, а уж теперь-то о его заслугах перед Отечеством весь Город будет знать.

Между тем, разговоры крепли, ширились и росли. Неизвестно откуда вдруг просочился к народу слушок, что на Холме обнаружили подземный ход, который ведет прямехонько к кладу Степана Разина, якобы зарытому сподвижниками лихого атамана в 1671 году. Утверждали умные люди, что огромен тот клад: одних золотых монет в нем около десяти пудов, да вдвое больше серебра, а уж драгоценных камней столько, что хоть безменом их взвешивай. И что будто бы этот клад не только нашли, но частично уже и разворовали, даже забор с собаками — и тот не помог. И вот теперь городская власть якобы ждет из столицы известного следователя по особо важным делам, который всю эту покражу запросто и раскроет.

А самый удивительный слух родился в трамвае №3, сразу после того, как в салон вошел смертельно пьяный техник-смотритель Ивантеев, накануне уволенный с Холма по личному распоряжению мэра («Чтоб у рабочих под ногами не путался!» — помнится, сказал тогда Турин). Неизвестно, что померещилось бедному смотрителю, но только воскликнул Ивантеев на весь трамвай: «Ох, будет вам еще Судный день, супостаты!» Тотчас же верующие пассажиры перекрестились, а неверующие сошли на первой же остановке, от греха подальше. И в тот же день разнесся в народе слух, что якобы появился в Городе некий прорицатель, который пообещал среди прочего и скорое пришествие на землю Христа, якобы подавшего ему, прорицателю, свой тайный знак прямо в трамвае.

И было таинственное знамение накануне грядущего пришествия. Это когда в центре Города, прямо на площади, вдруг ударил фонтан и оросил все вокруг целительной своей влагой. Много, много народу устремилось к нерукотворному источнику, а еще больше толпилось поодаль, не зная, верить ли им сейчас своим глазам или же лучше вечером посмотреть все это по телевизору.

Срочно приехавший на площадь настоятель Храма преподобного Симеона Пустынника о. Феофил (в миру — гражданин Кобелев) тотчас же объявил источник боголепным и благотворящим, тут же, кстати, его и освятил, а заодно и пообещал обложить белым мрамором за счет епархии. Напрасно чиновник Колобанов доказывал горожанам, что никакого отношения к божественным делам источник не имеет, поскольку образовался вследствие прорыва водопроводной трубы — чиновнику никто не верил. А источник исправно фонтанировал еще дня три, собирая вокруг себя болезных и хворых, пока аварию наконец не ликвидировали.

Нет, много разговоров было в те дни в Городе, всего и не упомнишь. Одно было ясно Турину: долго это продолжаться не может. И хотя работы на Холме продолжались ударными темпами (бригада работала в три смены и без выходных), Монумент продолжал проваливаться под землю быстрее, чем прорабу Козлову подвозили бетон. Мэр понимал: еще несколько дней, и скрывать все происходящее на Холме станет невозможно.

* * *

— Ты представляешь, Миша, какое паразитство у нас в издательстве засело? Не хотят мою трилогию печатать, — говорил в воскресенье вечером Борис Гулькин, залетевший на дачный огонек к профессору Рябцеву. — Бумаги, говорят, на вашу трилогию нет! Как ты думаешь, может, этот вопрос на комиссию вынести? Пусть комитету по печати стыдно будет.

— Не получится, — отвечал Рябцев, прихлебывая чай с грушевым вареньем. — Мне вчера из мэрии звонили, сказали, очередное заседание откладывается. На неопределенное время.

— Это почему же?

— Да кто ж его знает? — пожал Рябцев плечами. — По мне, так лучше вообще ее не собирать. И без того работы накопилось, не успеваю сахар покупать.

И правда, все видимое пространство на веранде было заставлено ведрами и тазиками с щедрыми осенними дарами. А также всевозможными стеклянными емкостями с уже готовым продуктом.

Посидев для приличия с полчаса, Гулькин ушел, унося в руках баночку сливового компота. Стыдно признаться, но на писательском участке ничего, кроме вишни, не росло, да и ту прозаик давно уже использовал по назначению.

Осень уже заваливалась на октябрь, однако ночи были еще теплыми. Ворочаясь на потертом диване в своей дощатой «землянке», Гулькин с грустью вспоминал времена, когда тиражи были еще большими. Но вот уже лет пятнадцать, как они становились все меньше и меньше. А уж о премиях и говорить не приходится: раз в год дадут, и то где-нибудь в феврале, а то и до мая отложат.

Редактор ясно сказал: «Борис Семенович, никакой вам трилогии, разве что „Осмысление“ напечатаем, да и то — хоть режь его по частям — больше десяти листов не получится. В бумаге ограничен! Понанесли мемуаров — не продохнуть, а денег из комитета по печати, один черт, не дают. Но вам-то, по старой дружбе… тем более что профессор Рябцев рекомендует…»

Стыдно признаться, но Гулькин расстроился. Сгоряча пообещал на издательство управу найти, а где ее, спрашивается, искать? Так что, хорошенько поразмыслив, Гулькин понял, что резать все-таки придется.

Всю следующую неделю руки у Гулькина были по локоть в крови. Начал он, понятно, с «СС» и «Вервольфа» — вырезал их из рукописи целыми страницами. «Люфтваффе» тоже досталось — из полнокровной главы один абзац всего уцелел. А уж сколько подробностей, связанных с танковым наступлением, выброшенными оказалось — и не перечесть! Два раза пришлось из корзинки подробности вытряхивать.

Увлекшись, писатель полоснул по главе, где Фрол Угрюмов перед тем, как отправиться за «языком», играет на баяне. И хорошо же полоснул! Пришлось Фролу ползти по степи не доигравшим.

А вот над эпизодом с допросом в блиндаже Гулькину пришлось подумать. И в самом деле: резать — жалко, а не резать — глупо, можно вообще без книги остаться. В конце концов, писатель догадался оглушить немецкого полковника и на Фроловой спине перетащить через линию фронта. А там уже и до конца романа недалеко.

— Ровно десять листов, как договаривались, — сказал Гулькин в издательстве.
Тем не менее, заметно отощавшую рукопись редактор принял с таким выражением на лице, будто только что получил заявленную в ведомости зарплату.

— Уж и не знаю, успеем ли к Годовщине, Борис Семенович, — вздохнул редактор. — Больно заказов много, и всем срочно — давай, печатай! А мощности у нас, сами знаете, какие, да и бумага…

— Небось Льву Толстому бумагу сразу бы нашли, — оскорбился Гулькин.

— Так то Толстой! — вякнул было редактор, но писателя уже понесло.

— Понимаю: Безухов, Наташа Ростова… Ну, как же, князья, — сказал он с горечью. — Мороженой конины даже издалека не видели!.. И это, по-вашему, роман? Эпопея народной жизни? Компот это сливовый, а не роман!

Короче, высказал о Толстом все, что думал, редактора даже зазнобило. Он пообещал поискать резервы… И — чудо! Резервы и в самом деле нашлись. При этом редактор честно признался, что издать больше тысячи экземпляров вряд ли получится, да и то исключительно по старой дружбе. Зато пообещал на обложку золотое тиснение, чем Гулькина к себе и расположил.

Старую дружбу писатель в тот же вечер подкрепил бутылочкой хорошего вина — «Портвейн-777». Дело того стоило.

* * *

А вот мэр Турин — тот даже в комсомольцах «три семерки» не пробовал. В тот вечер он сидел у себя на кухне (24 кв. м.), пил коньяк «Три звезды» и беседовал с очень приятным человеком. Не важно, где и кем этот приятный работал, а важно — что именно он умел. Умел же приятный многое, в том числе и бесплатно давать ценные советы.

— Сюда бы Костю Навродина! — мечтательно вздыхал приятный над лимоном, щедро посыпанным сахаром. — Вот бы кто вам помог. Гений, а не человек! Я давненько к нему присматриваюсь.

— Кто этот Костя? — быстро спросил мэр и столь же быстро ответил: — Не знаю я никакого Кости!

— Что? Вы Костю Навродина не знаете? Ну, Аркадий Филиппович, это уж слишком, — сидевший за столом рассмеялся, но негромко, в пределах приличия. — Вот как вас, оказывается, Монумент наш расстроил.

В любом деле найдется свой гений, в каждом городе отыщется свой Наполеон. Гражданин Навродин Константин Иванович (можно просто Костя) был одновременно и тем, и этим. Так его за глаза в Городе и называли: «Наш гениальный Наполеон».

Признаться, ничего особенного в Константине Ивановиче не было. Про таких говорят: «серединка-на-половинку». Роста — маленького, образования — средненького… Словом, плюнуть и растереть. Если что и восхищало в Навродине, так это его непомерные амбиции, многократно усиленные дьявольской изобретательностью и отчаянным везением карточного игрока.

Была такая компания, «Супер-инвест» называлась, предлагавшая куда-то что-то вложить, да побыстрей, пока другие не вложили. До сих пор помнят в Городе рекламные плакаты, на которых изображен был некий довольный гражданин с денежной пачкой неописуемых размеров. Броская надпись гласила: «Чтоб ты жил на такую зарплату!» И тут же адрес, куда надлежало за этой зарплатой приходить.

Было, было… И длиннющие очереди у дверей «Супер-инвеста», и зарплаты, которые там якобы выдавали. Журналист Вертопрахов, тогда еще отнюдь не Серебряный, и тот умудрился здесь свое получить. Били его недолго, но сильно — свернутыми газетами, где журналист накануне пропечатал большое интервью с Навродиным под лихим заголовком: «Эх, озолочу!»

«Супер-инвест» как-то вдруг захирел, скукожился и закрылся, а Навродин мгновенно исчез, причем далеко и надолго. Ходили слухи, что якобы видели Костю в Пермской области, в колонии строгого режима, кажется, в 7-м отряде, и что вроде бы он там весь в законе, да и вообще… Но это уже сплошные выдумки. Ни в какую Пермь Навродин не ездил, да он и места такого на карте не знает, а отдыхал Костя в Баден-Бадене, где между рыбалкой и прогулкой написал поучительную книгу «Как я однажды целый Город пятью хлебами накормил». Но что хорошего рядовой гений может написать?..

— Нет, Навродин это Навродин! — мечтательно вздохнул приятный. — Правда, сейчас он в Германии. В Гамбурге живет. Года три как туда улетел. Еще чемодан у него был желтый, на «молниях». Ну, совсем стопроцентным арийцем стал. Без «прозит» и рюмку не поднимет. А из тех, кто остался… право не знаю, кого вам и посоветовать. Есть такой Александр Максимович, но его лучше не беспокоить, у него и без того в Аппарате позиции слабые, да и с женой нелады… Виктор Степанович? Ну, что вы! Теперь он к Аппарату даже близко не подходит, да и глуп он, между нами говоря… Я так думаю, лучше всего к Шелудёву обратиться. Надежный мужик, хотя и он не без греха. В общем, звоните Васе Шелудёву, что-нибудь он придумает. А там, глядишь, и Костя из Гамбурга отзовется.

Делать нечего, мэр позвонил. Шелудёв долго ахал в мембране и обещал непременно помочь.
И точно, уже в понедельник подали весть из Москвы. Сказали, чтобы мэр не расстраивался, помощь близка, нужно только до Годовщины продержаться.

— Наши специалисты к вам уже выехали, — бодро присовокупила трубка.

В ожидании специалистов Турин срочно командировал Фуфлачёва в Киев, разузнать насчет памятников старины. Они ведь там уже тысячу лет стоят, и хоть бы хны! А ученых людей там и вовсе пруд пруди. Так почему бы им своим опытом с соседями не поделиться?

А здесь как раз и долгожданные специалисты из столицы подъехали.

* * *

Первым с Холма дезертировал прораб Козлов, уставший слушать по телефону разносы, которые Турин регулярно учинял ему два раза в день — утром и вечером.

— Вот я у мэра спрашиваю: пробивать нам штробы или не пробивать? — рассказывал дезертир, окопавшись за столиком в «Старом доте». — А мэр мне, представь, и говорит: кончай ерундой заниматься, никаких тебе штробов, начинай скважину бурить. Монумент мне, того и гляди, на голову свалится, а ему скважину подавай. Нет, ты прикинь?

— Главнокомандующие!.. — сурово вздыхал старшина и уходил за очередной бутылкой «Трофейной».

А что, Монументу и в самом деле было плохо? Увы! Монумент оседал прямо на глазах, заставляя рабочих дружно писать заявления об уходе по собственному желанию. Правда, оставалась надежда, что еще можно что-то исправить: откопать основание, провести планировку местности… Черт возьми, да хоть гранитными плитами верхушку Холма обложить, лишь бы только Монумент на поверхности удержался!

Между тем, стометровая скважина, в авральном порядке пробуренная буквально за три дня, показала: под основанием Монумента находятся обширные карстовые пустоты, оставшиеся от подземного озера. А это дело серьезное: чихнуть не успеешь, как грунт под ногами поползет.

— Пока озеро было полным, свод держался, а как воды в озере не стало, так сразу же и осадка грунта началась, — объяснял умный Павел Иванович мэру в первых числах октября. — Вот только я одного не могу понять: куда вода подевалась? Она же еще в прошлом году там была!

— Ушла вода, вот и нет ее, — буркнул специалист из Москвы по фамилии Круглов.
А его напарник (ФИО утрачено) снисходительно хмыкнул:

— Да что там вода? Вот нам коллега звонил, из Кельна… между прочим, профессор и доктор. Колоссальнейший авторитет! Так вот, по его мнению, образование карстовых пустот абсолютно не противоречит современной теории тектонических процессов, происходящих в астеносфере. А вы: вода, вода…

И пошел говорить что-то такое научное и малоприятное, что даже умный Павел Иванович и тот поморщился, мэр и вовсе лицо потерял.

— Но надо же что-то делать! — воскликнул он. — Вы же специалисты! Павел Иванович, может быть, нам бетоном эти пустоты залить?

— Можно и бетоном, — отвечал Павел Иванович, подумав. — Да боюсь, мощностей у нашего ЖБИ не хватит. Опять же, с финансированием в науке, сами знаете, тяжело, даже на аппаратуру не хватает, а про зарплату и не говорю… В конце концов, мы можем просто не успеть. Элементарно.

— Прямо хоть Годовщину досрочно отмечай! — невольно вырвалось у Турина.

— А вот это уже не в нашей компетенции, — заметил тот, что с утраченной фамилией.

— Да и командировка у нас кончается, — в свою очередь буркнул Круглов.

Пришлось отпустить обоих с миром. Все, что могли, они сделали. Однако досада как легла на сердце, так и лежала там весь следующий день.

«Смотри ты, какие грамотные! Вода их не интересует, пустоты им подавай! — мысли у Турина были раздерганными, бессвязными, бестолковыми. — Из Кельна, видишь ли, им позвонили… авторитет колоссальнейший… А здесь хоть бы телеграмму кто-нибудь прислал!»

И словно накликал мэр — назавтра же пришла в мэрию срочная телеграмма:

«Отстал поезда зпт высылайте пять тысяч гривен срочно Харьков билет главпочтамт до востребования тчк Фуфлачев».

А может быть, телеграмма была вовсе не из Харькова, а из Киева, и не Фуфлачев ее прислал, а кто-то другой, тот же Виктор Степанович, например? Сейчас точно сказать невозможно, а на почте могли что-нибудь и напутать. Они вечно что-нибудь путают, а то и письма теряют. У них все может быть!

А впрочем, телеграмму почтальоны все-таки доставили, даже две телеграммы принесли, причем одна из них была на бланке «Международная».

Одна телеграмма обнадеживала:

«Держитесь зпт помощь близка зпт желаю успехов тчк Шелудёв».

А вторая — извещала:

«Срочно прерываю вынужденный отпуск зпт вылетаю любимый Город зпт встречайте седьмого октября тчк Навродин».

* * *

Между тем, ситуация начинала выходить из-под контроля.

Вдруг прибыл из столицы один важный чин и долго гудел министерским голосом у мэра в кабинете, после чего Аркадий Филиппович срочно отбыл в Москву.

Вдруг депутаты призвали контрольно-счетную палату проверить, как Город к славной Годовщине готовится, в частности, сколько лампочек на Монумент уже повесили, да и вешают ли их вообще?

А тут как раз и появилась в газете статья непримиримого Ал. Серебряного (Вертопрахова), где читалось буквально следующее:

«Доколе местные власти будут прятать от глаз общественности все то, что скрывается за забором? Этот вопрос давно интересует независимую прессу. Недавно нашему корреспонденту с большим трудом удалось бросить взгляд на тщательно охраняемую территорию, и вот что он там увидел…»

И вслед за этим шли триста пронзительных строк с рассказом обо всем увиденном. Всыпал Серебряный властям так, что только держись. Одно лишь описание сапог у охранника чего стоит!..

Щель в заборе, понятно, срочно заделали, начальника охраны лишили премии и перевели служить в детский сад, а вот правду о том, что творится на Холме, утаить так и не удалось. Она успела завладеть умами горожан и стала надежным достоянием гласности.

Сначала робко, по одиночке, а потом шумными группами и целыми толпами двинулись на Холм ходоки — лично проверить, не врет ли этот Серебряный, а при возможности и сфотографироваться на фоне пресловутого забора. Однако срочно переброшенные на Холм дополнительные силы заняли круговую оборону и ближе, чем на сто метров, к Монументу не подпускали, ссылаясь на предписания Гостехнадзора.

— На все божья воля! — крестились истинно верующие. — На человеческих косточках Монумент был воздвигнут. Пока крепкими были — стоял; а как от времени рассыпаться начали — так он сразу опоры лишился.

— Не иначе как угол внутреннего трения во всем виноват: видать, неправильно его рассчитали, — утверждали потомственные атеисты. — На той неделе ноги по щиколотку были видны, а нынче забор уже коленки закрывает.

— В Европейском банке развития надо причину искать, — говорили атеисты не атеисты, верующие не верующие, а в общем-то, люди вполне искушенные в происках международной закулисы. — А лучше всего — сразу в Страсбург жалобу накатать. Пусть разбираются!

Вот в такую тревожную обстановку и угодил гений Костя Навродин аккурат седьмого октября, в день приезда на историческую родину. Дымный осенний ветер гулял над Холмом, и твердело лицо у гения, когда он смотрел на Монумент, и рождались у Кости в голове дерзкие планы по спасению былой славы любимого Города.

* * *

Утопающий хватается за соломинку, мэр Турин уцепился за Навродина.

— Так и быть, тряхну стариной. Послужу родному фатерланду! — заявил гений, выслушав сбивчивый рассказ о Монументе, карстовых пустотах и прорабе Козлове. — Прямо завтра же за это дело возьмусь, вот только отдышусь с дороги.

— С чего думаете начать, Константин Иванович? — юлил мэр, наливая гению кофе.

— С общественного мнения, естесс! — расслабленно отвечал тот. А вот как именно он это дело начнет, распространяться не торопился. Да мэр особо и не расспрашивал. В Москве ему ясно сказали: в Костины дела не лезь! Навродин — в Городе, вместе с вами? Вот он все за вас и решит. А вам и думать ни о чем не надо.

И действительно, отдышавшись как следует, Костя начал решать — жестко, умно, энергично.

— Значит, так. Мне — машину, пару-тройку помощников попроворней, помещение под офис, это само собой, — говорил он, как диктовал, Турину. — Вот, пожалуй, и все. Для начала. А дальше будем смотреть по обстоятельствам.

На первый взгляд, обстоятельства складывались вполне удачно: Монумент пока стоял на месте. Правда, осадка у него составляла уже более пяти метров. А вот забор был крепок, как никогда, и охрану здесь по-прежнему не снимали.

— Ничего, метров сорок в запасе у нас еще есть, — говорил умный Павел Иванович из НИИ, все еще регулярно появлявшийся на Холме, хотя бетонных работ там больше не вели и никаких скважин не бурили. — А если еще и угол внутреннего трения не подведет, так Монумент очень даже легко и до Годовщины дотянет!

Ходоки еще толпились на Холме, рассуждая про мировую закулису, а Навродин уже успел выступить по телевидению и доходчиво объяснить населению текущий момент. При этом в выражениях он не стеснялся.

— Город в опасности! — вещал Навродин с телеэкрана. — За Рекой для нас денег нет! Все на борьбу за спасение Монумента!

Идея была проста и понятна даже ребенку: Монумент для Города — это хорошо, Город без Монумента — это плохо. Тотчас же и появился Фонд по спасению памятника (ФСП). Возглавил его лично Костя Навродин. В правление Фонда вошли: известный в городе дантист Шпицгольд, не менее известный чиновник Колобанов, предприниматель божьей милостью Задрыгин, ну и еще человек пять.

А вот профессор Рябцев войти в правление отказался. В последнее время он вообще вел себя плохо, опаздывал на лекции, а если и приходил вовремя, так начинал такое студентам рассказывать, что у доцента Савушкина волосы вставали дыбом. Например, профессор утверждал, что Город можно было удержать с гораздо меньшими потерями, если бы не примешивался здесь политический момент. И что эвакуацию мирных жителей начали слишком поздно, оттого и погибло их не десятки тысяч, а сотни. И что посылать безоружных и плохо обученных в бой с одной винтовкой на четверых — это не доблесть военачальников, а безрассудство и страх попасть в немилость к Главнокомандующему… Много, много чего говорил на лекциях профессор Рябцев, всего и не упомнишь. Впрочем, это можно и в монографиях прочитать.

Короче, Рябцев от Фонда отказался наотрез. Да, собственно, его и не уговаривали, сказали только, что в ФСП и без профессоров найдется кому зарплату получать. Люди все уважаемые, не без царя в голове, а уж идей у каждого столько, что на три Фонда хватит.

С идей и начали. Смело повел себя чиновник Колобанов — предложил увеличить арендную плату, взимаемую с кафе «Старый дот», а дополнительные средства направить на благоустройство Холма. Чиновнику бурно поаплодировали. Предприниматель Задрыгин, тот больше на патриотизм нажимал: предложил организовать сбор средств во вновь образованный Фонд, сам же первый и сделал взнос — пожертвовал сто рублей мелкими купюрами. Задрыгину тоже похлопали, но не сильно: как видно, решили оставить свой патриотизм на черный день.

Неловкость вышла с дантистом Шпицгольдом. Это когда Абрам Моисеевич предложил открыть на Холме стоматологический кабинет, дабы попутно привлечь широкую общественность и к проблемам Монумента. Членов комитета смущала перспектива слышать вопли пациентов вблизи исторического памятника.

— Да я исключительно под наркозом буду лечить! — горячо убеждал Шпицгольд. Тем не менее, после бурного обсуждения дантистово предложение было решено рассмотреть на ближайшем заседании.

Себе Навродин взял самый трудный участок работы. Как же, видели в Городе взмыленную Костину машину, с невообразимой скоростью перемещавшуюся от администрации к казначейству, от казначейства — к банку, а от банка — в Фонд. Веселые были денечки! И журналист Ал. Серебряный (Вертопрахов), человек весьма плодовитый, после теплой беседы с Костей уже печатал в газете стихи, выдавая их за истинно народное творчество:

Бессильны все перед землею —
И бог, и царь, и президент.
Своей уверенной рукою
Поддержим славный Монумент!

— Душевно написано! — похвалил Костя сочинителя и тут же о нем забыл, переключившись на группу иностранных журналистов, специально приехавших из Москвы посмотреть на Монумент. — Не волнуйтесь, господа, автобусов у нас много, всем места хватит. Шпрехен зи дойч?

— О, йа!.. йа!.. — послышались вежливые голоса. А о чем там дальше с гостями Навродин говорил, знает один только переводчик. Да и тот почему-то молчит. Может, специальную подписку на этот счет давал? А скорее всего, просто далеко от Кости стоял, вот ничего и не услышал.

Зато хорошо известно, что было на Холме: позируя на фоне Монумента, мэр целую речь завернул. Всех Турин вспомнил, всех перечислил — от пенсионера Евсеева до генерала фон Дайхена. Кстати, про Колосса Родосского тоже не забыл, сказал: мол, хорошая была статуя, крепкая. Шестьдесят лет простояла, а потом все равно развалилась. Между прочим, от землетрясения. Вот что значит — в сейсмологически опасной зоне колоссов возводить! А насчет Монумента выразился кратко: сами с этим справимся. Людей подключим, дополнительные резервы найдем. В первый раз, что ли, на правое дело всем миром рукава засучиваем?

— Может быть, вам нужен хороший специалист? — спросил один из приезжих. — У меня как раз есть знакомый профессор из Кё…

— Спасибо, не надо, — решительно прервал его мэр. — У нас самих таких специалистов хоть отбавляй. Верите, нет? С утра в приемной очередь занимают. Прямо хоть в мэрию не приходи, честное слово. Я уж и так с ними, и этак, а они все лезут и лезут… совершенно работать не дают!

Поговорили еще немного о проблемах интеграции Города в мировое сообщество и отправились продолжать дружеский разговор в «Старом доте».

Вскоре после этого и появились в Городе огромные плакаты с изображением весьма расстроенного гражданина, державшего в руках шапку невообразимых размеров, с броской надписью на ней: «А ты — помог Монументу?» Здесь же, под шапкой, был и адрес, куда гражданам следовало обращаться с этой помощью, а также банковский счет, на который следовало перечислять свою посильную лепту.

И что же, перечисляли? Ну, это у Колобанова надо спросить, он в Фонде казначей, ему и квитанции в руки. Но вот что не вызывает сомнения, так это неоспоримый факт: с созданием ФСП общественная жизнь в Городе заметно оживилась. Вдруг заговорили в газетах о преимуществах бельгийского стального прутка перед отечественной арматурой, вдруг выступил по телевизору предприниматель Задрыгин и заявил, что готов сей же час привезти из Швеции какой-то сверхпрочный цемент, которым не то что Монумент — весь Город осчастливить можно, если только оплатит казна путевые издержки. Деньги предпринимателю, кажется, дали. Ну, и по истории вопроса тоже много шума было. Ходили по улицам граждане с плакатами в руках и с огнем во взоре, призывали вернуть Городу прежнее имя, якобы однажды украденное самым бессовестным образом…

Впрочем, дело это политическое, и ввязываться в него не будем.

А вот мэр Турин совершенно потерялся в вихре событий. С тех пор, как он речь насчет Колосса Родосского на Холме произнес, так больше на публике и не показывался. То есть какие-то бумаги Турин подписывал, но какие именно — рядовым членам ФСП было невдомек. Кое-какие распоряжения Аркадий Филиппович отдавал, но касательно чего он распоряжался — даже искушенному Задрыгину не было известно.

В приемную еще названивали члены комиссии по подготовке к Годовщине, но им отвечали, что у мэра совещание и раньше чем через неделю он не освободится. Так что лучше всего позвонить в начале следующего месяца… или в конце.

Тем временем, не дождавшись дополнительных средств, гостиничный директор Семин плюнул на зимний сад и на скорую руку соорудил вместо него небольшой, но уютный кегельбан, где по вечерам и пропадал, гоняя шары на пару с казначеем Колобановым. Впрочем, один VIP-номер Семин все же отремонтировал, но до того скверно, что и не расскажешь.

Зато доподлинно известна история с одной поп-дивой, как на беду заехавшей в Город — себя показать, Монумент посмотреть, а заодно уж и гастрольных денег подработать. Такой скандал дива в номере закатила, что только держись! Рассказывали поутру горничные, как швырялась дива цветочными вазами и кричала на всю гостиницу, какой он, директор Семин, мерзавец и подлец. Много звона было в гостинице в тот жуткий вечер!

Кстати, из-за Монумента остались совершенно без средств к существованию многие достойные граждане Города, как-то: начальник милиции Скарабеев, руководитель ГорОНО Ерофеев, главврач «скорой помощи» Агеев и еще много всяких должностных лиц, которым так опрометчиво накивал в свое время городской финансист Биберман. Считай, все, что обещано было, на бурение скважин ушло. Да, а финансиста пообещали на пенсию отправить. И поделом: будет знать, как кивать всем без разбору!

На фоне всеобщего уныния, охватившего Город, так и не осуществленная на Холме театральная постановка кажется совершеннейшим пустяком. Тем более что Фуфлачев, отправленный в поездку по древним памятникам и святым местам, в Город так и не вернулся. Как получил на харьковском главпочтамте пять тысяч гривен, якобы на билет, так с валютой и сгинул.

А потом промелькнула в одном епархиальном журнале коротенькая заметка, что в Киево-Печерской лавре появился один монах не монах, а в общем-то вполне благостный послушник. И что будто бы водит он сейчас любопытствующих мирян подземными ходами и рассказывает всякие интересные вещи о святых мощах. Да как еще рассказывает! Заслушаться можно.

Правда, иногда прорываются в речи послушника отчетливые канцелярские обороты, да порою не к месту цитирует он распоряжения министра культуры, однако тамошний настоятель о. Гермоген убежден, что со временем послушник Кирилл от этого избавится.

* * *

В конце октября ситуация на Холме резко ухудшилась. В ночь на двадцать седьмое произошло небольшое землетрясение в соседнем Казахстане, и Монумент стал проваливаться вдвое быстрей, чем прежде.

— А что вы хотите? У них тряхнуло — у нас отозвалось, — туманно пояснил умный директор Павел Иванович из НИИ. — Ведь я же предупреждал: угол трения надо было учитывать!

Но учитывать было уже поздно. Приехавшие на Холм ученые мужи молча постояли у Монумента, уже на треть погрузившегося в землю, и так же молча удалились к себе в Академию наук. Прямо скажем, нехорошо мужи поступили.

Зато депутатская группа, срочно прилетевшая на Холм прямо с очередного заседания, повела себя очень, очень достойно. Она не только постояла и помолчала, но еще и венок от какой-то фракции к Монументу возложила. До сих пор помнят горожане и гости Города муаровую ленту с суровой надписью: «Наша фракция тебя не забудет!»

Пока было тепло, народ на Холм приходил, не без того. А ближе к холодам количество любопытных постепенно пошло на убыль. Еще толпились возле Монумента, еще смотрели и ахали, но все равно потом разворачивались — и уходили, каждый по своим делам. А что, прикажете до утра здесь караулить? Свою скромную лепту на спасение мы внесли. Всем миром ее собирали! Вот пусть теперь Фонд всем этим делом и рулит.

Однако рулил Фонд недолго: оказалось, что средств на спасение памятника собрали крайне мало, прямо кот наплакал.

— Эту сотню я помню — лично ее вкладывал. А остальное где?! — бушевал на очередном заседании правления предприниматель Задрыгин.

Cейф уныло демонстрировал свое содержимое (мелкими купюрами) и молчал как партизан на допросе.

— Ясно где: на организационные мероприятия ушли, — скупо отвечал чиновник-казначей Колобанов. — Вот, конкурс собираемся проводить среди предприятий и организаций, достойного подрядчика для работ по спасению Монумента будем выбирать…

При слове «конкурс» предпринимателя пробил нервный тик. Задрыгин и сам не раз участвовал в подобных мероприятиях и прекрасно знал, чем все это кончается: наобещают в три короба, а в итоге не только дело завалят, но и деньги за это получат, даже еще и лишнее под себя подгребут.

— А где Навродин? Почему председателя нет? — спросил дантист Шпицгольд, с утра маявшийся зубами и потому не обративший на сейф никакого внимания.

— В Москве наш Навродин. Дополнительные субсидии на Монумент выбивает, а может, и субвенции, — вздохнул Колобанов. — На той неделе уехал. Дней через десять вернуться обещал.

А что, действительно Костя обещал вернуться? А где же тогда тот желтый чемодан на «молниях», с которым он в свое время в Германию смотался? Да не его ли захватил с собой гений, когда во вторник в аэропорт уезжал?

«Чемоданов у нас много бывает, обо всех не расскажешь, — давал потом интервью одной бойкой газете грузчик аэропорта Козлов. Да, тот самый, из бывших прорабов. — На „молниях“, говорите? С таким багажом нынче кто только не летает! Депутат вот у нас часто в столицу мотается, потом еще по финансам который…»

Ничего этот грузчик-прораб толкового не рассказал.

Зато опять развернулся в полную силу и мощь журналист Ал. Серебряный (Вертопрахов). Ах, какую он резкую статью в «Вечерке» забабахал! Какими гневными словами сбежавшего Навродина обложил! Досталось всем — левым, правым и виноватым. Мэра в статье тоже зацепили, кстати, совершенно напрасно. К тому времени Аркадий Филиппович уже стоял, очи долу, перед инспектором из Минфина и давал ему скупой отчет о потраченных бюджетных деньгах.

Дело заворачивалось хотя и громкое, но, в общем-то, довольно хлипкое. С одной стороны, активно готовились к Годовщине, а это всячески приветствуется. С другой же, Монумент продолжает проваливаться сквозь землю, что можно рассматривать как типичный форс-мажор. Опять же, закон о бюджете взять: хоть где-нибудь мелкой строчкой про катаклизмы на Холме в документе сказано? Да ни буковки! А на кого, извините, тогда бюджетные деньги вешать? На Монумент, пока еще тот целиком под землю не ушел?

Стоит ли говорить, что в Минфин проверяющий отбыл в большом расстройстве. А Турин вслед за этим угодил в затяжной отпуск, из которого уже не вернулся. Клялся в печати один записной болтун, будто бы подался мэр в Москву, замаливать грехи перед каким-то влиятельным человеком, но так ли это — доподлинно неизвестно.

Зато часто можно было видеть в те дни на Холме профессора Рябцева. Приезжал он сюда чуть ли не каждый день и подолгу стоял, размышляя о чем-то своем. А потому последний час Монумента профессор все же застал. Печальное было зрелище!

Произошло это в декабре, девятнадцатого, ближе к вечеру. В числе немногих увидел Рябцев, как Монумент содрогнулся, словно бы потерял под собой последнюю опору, и стал оседать буквально на глазах.

Стальные тросы внутри сооружения лопались, бетон покрывался трещинами и отваливался кусками. Гигантский меч еще продолжал грозить вечернему небу, но продолжалось это недолго. Земля засасывала Монумент, подобно гигантской воронке — по колени, по пояс, по грудь…

Последним исчез в гигантском провале меч, с красным фонариком на острие. Не соврал Фуфлачев-послушник! Пусть не сто тысяч лампочек, но штук триста электрики на Монумент все же повесили. А куда остальные делись? Да кто же сейчас разберет?..

«Как же так? — думал Рябцев, утомительно долго спускаясь с Холма. — Вот стоял Монумент, каждый год Годовщину отмечали, венки возлагали… столько денег на мероприятия тратили! А теперь нет его — и что? Да ничего же не изменилось! А может, он здесь и вовсе не нужен? Кому нам теперь грозить? И зачем? Столько лет ведь прошло… Храм на Холме стоит — и хватит. Вот тебе память и вера…»

Здесь Рябцев испугался подобных мыслей, отбросил их в сторону и заспешил вниз по лестнице. Дождался внизу троллейбуса — и поехал домой.

В подземном переходе у Центрального рынка Рябцева неожиданно окликнули.

— Борис? Признаться, не ожидал, — пробормотал профессор, здороваясь с Гулькиным. — Что ты тут делаешь?

— Да вот же, издательство наконец мое «Осмысление» выпустило, а в магазине брать отказываются, — сурово отвечал тот.

Здесь Рябцев заметил раскладной столик со стопкой книг в обложках с золотым тиснением, не удержался, спросил:

— А почему не берут-то? Книга хорошая, толстая…

— Да наплевательство по магазинам засело, поэтому и не берут. Говорят: не актуально. Рисковать не хотят! — с прямотой бывалого литератора отвечал Гулькин. — Монумент ведь, того и гляди, под землю провалится.

— Уже провалился. Только что. Сам видел, — вздохнул Рябцев. — Такие вот, Боря, дела.
— Да что ты?! — ахнул Гулькин, враз темнея лицом. — Эх, не мог он еще пару месяцев простоять! Глядишь, я все бы и распродал. А теперь кто их купит?..

И бросил сердитый взгляд на столик с книгами.

* * *

От бабушки Берты чета Шульц вернулась в скверном расположении духа. Фрау Шульц приняла успокоительного и ушла в свою комнату, супруг же предпочел рюмку шнапса. Говорить было не о чем, а свежий номер «Kolnische Zeitung» магистр дочитал еще в такси.

«Надо завтра же сказать этому недотепе, чтобы извинился перед бабушкой. А то ведь отпишет квартиру генералу, потом и не отсудишь!» — думала фрау Шульц, с мокрым полотенцем на голове.

«Завтра с утра надо с Бельцем поговорить, может, на какую-нибудь конференцию отправит — в Париж, в Мадрид…» — размышлял Герман Шульц, безучастно глядя в телевизор. Сейчас он готов был поехать даже на архипелаг Идзу.

Однако же проблемы астеносферы все еще продолжали беспокоить магистра. И линия тектонического разлома, протянувшаяся от Курил до Суматры, не давала ему заснуть.

После долгих колебаний Шульц взялся за телефон и позвонил профессору Крестовски.

— Мы с вами совершенно точно все угадали, коллега, — гудел в трубке и успокаивал голос профессора. — Я нынче вечером проверил расчеты. Вы знаете, все сходится: если кого-то и тряхнет, так несильно, балла в три-четыре, не больше. А последствия аномального возмущения астеносферы будут и вовсе незначительными. Ну, подземное озеро где-нибудь исчезнет, земля просядет… Сущие пустяки.

— Мне кажется, профессор, следовало бы куда-нибудь позвонить — в Польшу, в Россию… Не каждый год в астеносфере происходит нечто подобное. Это их наверняка заинтересует, — робко предложил Шульц.

— Интересная мысль! — отвечал на это профессор. — Пожалуй, я действительно позвоню. Может быть, даже завтра утром. Только я не уверен, что меня там услышат.

— Что, плохая связь?

— Да нет, связь хорошая. Дело в другом…

— В чем же? — удивился магистр. — Профессор, вы меня слышите?.. Алло!..

Но трубка в ответ лишь смущенно покашливала и вздыхала.

Пожелала Шульцу спокойной ночи и перешла на короткие гудки.

2005 г.

 

ЛИТЕРАТУРНЫЙ САЙТ