("Карманный Патрикеев" (повести и рассказы), Сахалинское книжное издательство, г. Южно-Сахалинск, 1989 г.)

Хрустальная ваза – не стакан, разобьётся — счастья не принесёт. Однако думать об этом, увы, было поздно.

«Плохо дело, — терзал себя Половиков, разглядывая хрустальные осколки. — Теперь Зинка с месяц будет дуться, да еще своему старику нажалуется… Ладно, разбил так разбил!»

Половиков обречённо махнул рукой и направился в прихожую — за веником. Проходя мимо телефона, он невольно покосился на кружок цифр, и тотчас же представил себе отца Зинаиды — старика Гугняева, чей полный бархата голос раздавался в квартире не реже чем раз в месяц.

«Супругам — почтение, а гостю — уважение! — возвещал Гугняев с порога, еще и разуться как следует не успев. — Гость в дом — и счастье в дом… Верно я говорю? — и, бесцеремонно влезал в хозяйские домашние тапочки. — А что, зятёк, капусты-то на зиму запас, или обратно магазинной обойтись думаешь?»

Как-то так получалось, что и в эту зиму запасаться капустой Половиков не собирался. И, кстати, до сих пор не вынес на просушку ковры, хотя и погодка в самый раз. Даже перегоревшую лампочку в прихожей не заменил. И это, называется, муж, опора семьи? Кормилец, как раньше выражались?

«Ну, знаешь ли, зятёк… Не по-мужчински ты поступаешь, — хмурил Гугняев свои редкие брови. — Признаться, когда я на твоей свадьбе гулял, совсем о другом думал!»

Но что именно он тогда думал о зяте, старик выкладывать не спешил, лишь добавлял сердито: «Да ты на супружницу свою погляди. Ведь совсем с лица спала!» — «Да ну тебя, отец! Чего зря наговариваешь?» — сердилась Зинаида, мельком взглянув на себя в зеркало, и уходила на кухню, где вскоре появлялись и мужчины.

«Посидеть разве что у вас, чайку попить? — говорил Гугняев задумчиво, и как бы нехотя присаживался.  А отобедав, заявлял, довольный: «Попили, поели — пора и честь знать!» — и тут же откланивался.

А Половиков по уходу тестя еще долго ощущал во рту какой-то неприятный привкус, словно бы по ошиб­ке положил в стакан ложку горчицы. Привкус постепенно прохо­дил, но счастья все равно не было. Зато Гугняев, судя по всему, намеревался заявляться в гости еще не единожды. Ибо выгля­дел он стариком крепким, табаку даже в армии не курил, и потому раньше ста лет, по его же словам, укладываться в гроб не соби­рался.

«Да уж ладно, чего там… Разбил, так разбил, — успокаивал себя Половиков, сноровисто работая веником. — Ну, покричит, поругает… Из дому же не выгонит! — и завернув осколки в газету, унес в прихожую. — Пускай пока под вешал­кой полежат, потом в мусоропровод выброшу», — решил он и успокоился.

Оставшаяся часть квартиры была убрана без происшествий. Правда, орудуя пылесосом, Половиков слегка оцарапал секретер красного дерева, но это уже была мелочь, сущая безделица, о которой и говорить-то не стоит. Гораздо больший урон семья   понесла    бы,   задень   Половиков    югославскую   чудо-«стенку» — тоже, кстати, дерево что надо, — о которой сколько ни говори, все равно будет мало. К счастью, «стенку» Половиков не задел, а за секретер можно было и не беспокоиться: царапину он замазал губной помадой, причем так ловко, что даже самому понравилось.

— Ничего, сойдет, — заметил Половиков, бросая довольный взгляд на завершенную работу. И с легким сердцем пошел на кухню — обедать.

С месяц назад Половикову исполнилось сорок лет. Старым он себя не считал,  однако с женщинами вел себя на редкость интеллигентно. Никогда не задерживался он на профсоюзных собраниях,  подробностями  которых  так  пестрят  рассказы  иных супругов; ни разу не ломался трамвай, в котором Половиков возвращался с работы. И друзья-приятели не ловили Половикова на улице и не затаскивали к себе на квартиру — повздыхав за нехитрым мужским столом о днях холостяцкой молодости. Впрочем, и друзей-то у него было – раз, два и обчелся, а уж таких, которые тебя на улице ловят и прямо за стол ведут… нет, таких приятелей у Половикова, точно, не было.

А уж если иногда и приходилось ему сидеть за столом — с тем же тестем, пример, то и тогда Половиков больше закусывал, чем говорил, так что к концу вечера был как огурчик — по выражению того же Гугняева, который и сам выглядел молодец молодцом, хотя и не подавал никакого вида. Однажды тесть даже сказал, указывая на зятя вилкой: «И где это ты, дочка, откопать такого сумела? Ведь совсем же не пьет!   А на работу все равно без машины  ходит…».   А   потом хлебнул еще — и зарыдал, закрывая лицо пиджачными рукавами.

Впрочем, едва ли это было так: Гугняев обычно слез выносил, сам не плакал и Зинаиде плакать не давал. «Мы ведь с тобою, дочка, фамилия особенная! Гугняевы мы, понимаешь? — частенько говорил он Зинаиде. — Нам с тобой плакать как нельзя — соседи смеяться будут. Это вот супружник твой пусть слезу почем зря пускает: ему — можно, он образованный!..».

Образованных, кстати, старик не любил: водилась за ним такая странность, однако молодым помогал и житейской мудростью делился с зятем охотно. Однажды даже помог прибить в ванной полочку, о чем лично рассказал  в тот же вечер своему приятелю — театральному гардеробщику Тимофееву, к которому частенько заходил, возвращаясь из гостей. Благо жил Тимофеев в том же доме, что и Половиков, только на первом этаже, и дверь квартиры даже по субботам не закрывал, чем случайные прохожие по утрам и пользовались.

Однажды из квартиры театрала вынесли прекрасный граненый стакан, и куда он потом делся — неизвестно. А в другой раз к Тимофееву заглянул какой-то бородатый человек, сказал, что знаком с гардеробщиком по театральному буфету, слегка поругал Шекспира, похвалил Розова с Шатровым. И, кстати, попросил на минутку стакан, пообещав занести его тем же вечером. Шатрова Тимофеев и сам уважал, это факт, а вот стакан ему и на этот раз не вернули. Зато  неделю спустя, заглянув  случайно под лестницу, Тимофеев не только нашел пропавший стакан, но и два чужих заодно уж выгреб, но все это  было не то, сплошная ерунда, а вот о Шекспире с тех пор никто с Тимофеевым и не заговаривал.

— Попробуй их, молодых, пойми, чего они в жизни хотят, — вздохнул Тимофеев, выслушав рассказ приятеля о ванной и полочке. — Вот я, например, Гриша, ты знаешь, на театре служу, народу всякого уйму перевидал и одно могу сказать: не та нынче пошла молодежь. Нет, не та! Галош, и тех не носит, а про стаканы и не говорю… — Тут Тимофеев аппетитно хрустнул  малосольным  огурчиком  и  заключил:  —  В  общем, Гриша, я так полагаю: молодые — сами по себе, а мы, старики, сами… Диалектика!

И надолго замолчал, с сожалением поглядывая на чистый, словно слезой умытый, стаканчик.

Более-менее понимала Половикова лишь Зинаида: за неудачные борщи не ругала, над образованностью супруга не подтрунивала, да и хоккей, не в пример другим, посередине второго периода не вы­ключала.  Впрочем,  у телевизора   Половиков  засиживался  не часто: в одиннадцатом часу вечера он уже укладывал в портфель пу­стые молочные бутылки, чтобы сдать их завтра по дороге с работы, заводил будильник — и шел спать, чтобы утром под­аться, бодрым и свежим, ровно без пятнадцати восемь.

И лишь уже засыпая, ловил иногда себя Половиков на мысли, что живет он как-то не так — неинтересно живет, однообразно, что не хватает ему порой в Зинаиде чего-то такого, о чем мечталось когда-то, дав­ным-давно, в пору студенческих бутербродов. Но, промучившись так с полчаса, Половиков все равно засыпал, и студенческая  пора его уже не тревожила.

Конечно, будь у них сын, а лучше бы — два сына, все могло бы сложиться иначе — об этом Половиков тоже думал. Одна­ко Зинаида в свои тридцать пять рожать пока не соби­ралась — считала, что нужно прежде условия создать, а уж потом только и о ребенке подумать.

«Да какие еще тебе усло­вия нужны? — сердился Половиков. — И так вся квартира мебелью заставлена, пыль не успеваешь с нее вытирать, а тебе все мало. Я помню, мои родители по молодости на квартире жили, да и то…» — «Вот и иди на квартиру, там детей и заводи! — обрывала его Зинаида. — А я, извини, не дура, еще успею пеленок настирать! Вон, Зойке Колыхаловой — тридцать шесть, и ничего, без детей живет, и неплохо, кстати… Ты бы видел, какую она себе недавно дубленочку достала! За девятьсот рэ ее кому-нибудь предложи — с руками оторвут, а я свою за двести у Зойки же в универмаге покупала…»

Здесь Зинаида делала паузу, припоминая подробности, а вспомнив, тут же выпаливала супругу в лицо: «Зойка говорит, на следующий год непременно «Волгу» себе сделают, в Ялту отдыхать поедут. Вот как люди жить-то умеют!».

«Да пусть себе едут, тебе-то что? – удивлялся Половиков. – Если хочешь, и мы можем куда-нибудь съездить. У меня сестра в Воронеже живет, и тётка в этом, как его… в Бугульме». «Ну и катись к своей тётке! —взрывалась Зинаида. — Я ему про Ялту говорю, а он мне — про Бугульму талдычит!»

И уходила в спальню, не желая больше продолжать неприятный разговор.

А Половиков еще долго чувствовал себя в чем-то виноватым и размышлял над этим, и не мог понять, на самом деле он в чем-то провинился перед Зинаидой, или во всём виновата Колыхалова со своей дубленкой за девятьсот «рэ» и предполагаемой поездкой на юг в собственном автомобиле.

Но проходили дня два  или три, наступало примирение, жизнь снова входила в свою привычную колею. Половиков вечерам смотрел хоккей или читал что-нибудь, а Зинаида, забравшись с ногами на диван, то постигала таинства макраме, то заводила по телефону с Зосей длинные содержательные разговоры на темы, достаточно близкие им обеим. И часто после таких разговоров Зинаида сердито выговаривала Половикову, что нынче только дураки мечтают всю жизнь инженером прожить, а умные люди — муж Колыхаловой, например, — или приемщиками стеклопосуды идут, или в мебельном магазине на  грузчиках зарабатывают.

Что, унизительно с диплом идти бутылки принимать? Зато деньги какие! А что, интересно, он, Половиков, на свои сто пятьдесят может купить? Да этих денег даже на импортные кроссовки не хватит! Спасибо, хоть отец Зинаиде помогает: и на «стенку» денег дал, и с кооперативом помог, да и вообще…

На этом месте повисала долгая тяжёлая пауза.

Что она имеет в виду под словом «вообще», Зинаида не говорила, но Половиков и сам догадывался, что тесть считает его человеком пустяшным. Да, было дело: Гугняев как-то жаловался гардеробщику Тимофееву, что в свое время дал маху – не выдал Зинаиду замуж за рубщика мяса Филимонова из гастронома, что на углу. Вот это был зять как зять! Да Филимонова в квартале все знают, кто мясо ест: мужчина он видный,  весьма представительный, имеет импортный «атташе-кейс» и «жигули» последней модели. Да, и каждое лето ровно 28 рабочих дней из Чёрного моря не вылезает.

Вспомнив про Филимонова, Половиков невольно чертыхнулся и поспешил запить неприятное воспоминание глотком черного кофе. А вскоре он уже сидел в гостиной перед телевизором и просматривал свежую газету.

«Воскресенье, воскресенье… — взгляд легко скользил по строчкам телепрограммы. — Так. Новости, киножурнал, концерт… Ага! «Клуб путешественников»… — и привычно щелкнул нужной клавишей.

В тот день Половикову суждено было побродить под крышами Парижа, неодобрительно присвистнуть при виде миллионеров, продувающихся в рулетку в Монте-Карло и, наконец, вслед за чернокожими молодцами нырнуть на дно Красного моря в поисках жемчуга. Как раз в самый разгар сбора жемчужных раковин Половикова и настиг звук отпираемой двери — как видно, пришла из гостей Зинаида.

«Рановато ее сегодня Колыхалова отпустила, — отвлеченно подумал Половиков, продолжая рассматривать жемчуг в морских глу­бинах. — Так, обед я приготовил, порядок навел…». И тотчас же тряхнула Половикова запоздалая мысль: «А ваза?.. Я ведь осколки забыл выбросить!»

Однако что-либо сделать было уже невозможно. Как раз в эту минуту из прихожей послышался голос Зинаиды:

— Борис, а это еще что такое?!

Нужно было немедленно что-то отвечать, как-то оправды­ваться, но никакой спасительной мысли в голову не приходило. Сделав вид, что голос из прихожей его совершенно не касается, Половиков продолжал смотреть на экран, лихорадочно обдумы­вая свое предстоящее объяснение с Зинаидой.

Вдруг стало трудно дышать: показалось, что в комнате не хватает воздуха. Иска­тели жемчуга на экране, похоже, тоже чувствовали себя неважно. Половиков прислушивался к тому, что делается в прихожей, и рта не открывал.

Начало предстоящего объяснения сложилось довольно быстро: «Ты пони­маешь, Зиночка, какая со мной случилась ерунда…». А дальше все было путано и неясно, прямо хоть плачь, и назойливо вертелось на языке жа­лобное словечко «пожалуйста».

Чернокожие молодцы на телеэкра­не вроде бы это почувствовали. Они тотчас побросали свои раковины и устремились наверх — навстречу покачивавшемуся на воде пятну солнца.

Половиков до хруста сжал челюсти и придумал еще одну хорошую фразу: «Такая ерунда получилась, ты понимаешь, Зин…». Но времени оставалось мало, до обидного мало, времени не остава­лось совсем! Молодцы на экране задыхались прямо на глазах и то и дело косились на Половикова: откроет он рот или нет?

Половиков рта не открывал, и это молодцев подбадривало. Они усиленно двигали своими загорелыми пятками — и про­должали путь наверх.

И уже оставалось до поверхности каких-нибудь метра полто­ра, уже солнечное пятно из сине-зеленого превратилось в бледно-желтое и качалось так близко, прямо рукой подать, когда Зи­наида воскликнула:

— Изверг!.. — да так громко, что у Половикова даже в глазах по­темнело. Тотчас же в голове у него затуманилось, в ушах зазвенело, мысли ко­лесом пошли… И сам того не желая, Половиков открыл рот.

— Ты понимаешь, Зина… — начал было он, но продолжить не смог. Тотчас же — так ему показалось — в лёгкие хлынула вода, много воды, дыхание прервалось — и под кано­наду начавшегося скандала Половиков беззвучно пошел ко дну.

А на экране плескалось Красное море, качался на волнах белоснежный катер, уже отдышавшиеся молодцы улыбались во весь рот, поигрывая зубами, и бойко одалживались сигаретами у хорошего русского парня Юры Сенкевича.

* * *

Это случилось неделю назад. А сегодня опять было воскресенье, и Половиков проснулся, как всегда, с первыми трамваями, но вставать не спешил, а так: лежал себе и лежал в гостиной на диване, заложив руки за голову, и слушал, как звенят и звенят за окном трамвайные рельсы.

Июньское солнце бодро лезло в распахнутое окно и ничего не боялось. Сонные воробьи плюхались из-под крыши на подоконник. Снизу, из квартиры старика Тимофеева, доносился запах лаврового листа и жареного хека: старик знал, что в хеке много фосфора, весьма полезного для умственной деятельности, и иной рыбы не признавал. По ночам Тимофеев писал мемуары.

Вставать не хотелось, готовить завтрак — тем более. Дверь спальню была закрыта, и это раздражало. К тому же в спальне играл магнитофон, и чей-то вкрадчивый голос интимно нашептывал про туманы, дожди, поезда и прочее в том же роде.

— Зина, ты не спишь? — позвал Половиков, приподнимая с дивана. В ответ в спальне сердито защелкали магнитофонными кнопками. Вдруг ударили медные тарелки, застонала труба, и не видимый глазу скрипач принялся выпиливать что-то такое печальное, что Половикову аж не по себе стало. «Мириться надо с Зинаидой, мириться! Сколько же можно в ссоре ходить? Неделю уже не разговариваем…».

— Зина, ты завтракать пойдешь? — бодро спросил Половиков полчаса спустя, заглядывая в спальню.

— Отстань! — коротко ответила Зинаида, закрываясь журналом мод.

«Не простила еще…» — терзался Половиков, бесцельно прохаживаясь по гостиной, и отчаянно зашел на вторую попытку

— Да ты не расстраивайся так, Зина, ладно? Подумаешь, ваза! — как можно беспечнее сказал Половиков, вновь заглянув в спальню.— Да я тебе с получки еще лучше вазу куплю. Честно! Или две… Если денег, конечно, хватит.

— Он мне, видите ли, купит! — воскликнула Зинаида, мгновение показываясь из-за журнала. — Ты мне лучше сначала скажи, где искать ее будешь! Да такие вазы только по блату и достают, да и то за месяц вперед в очередь записываются, а он — «куплю», «достану»… Молчал бы лучше! — И заключила, скрываясь за журнальной страницей: — В общем, сгинь, Боря, с моих глаз, понял? И без тебя тошно.

— Ну и сгину! Вот позавтракаю — и сгину, уж будь спокойна,— хмуро сказал Половиков.

— О господи! — простонали из-за журнала. — Да катись ты куда хочешь, катись! — и крутнули ручку магнитофона.

—. Ах, ха-ха, ха-ха… ха-ха-ха! — рассмеялся магнитофон голосом Аллы Пугачевой, но рассказать, что там дальше случилось с Арлекино, не успел. Половиков уже выходил из подъезда, еще не зная, куда ему ехать и на чем, но зато твердо веря: домой он больше не вернется.

Ехать, куда глаза глядят, неожиданно оказалось делом лег­ким. Половиков сидел у трамвайного окна и с любопытством разглядывал улицу и дома, машины и прохожих, снова улицу и дома, и о возвращении к Зинаиде ему не думалось.

Вдруг мелькнул и пропал за окном профиль старика Гугняева, позо­лоченный нежным июньским солнцем. В руке профиль  держал сумку из дерюжки с наляпанным на ней Боярским. Что именно было в сумке, Половиков не знал, но все равно догадался: Гугняев идет в гости. И усмехнулся, представив, как встретит ста­рика его дочь, надолго… нет, навсегда! — потерявшая своего супруга.

Однако чем дальше уносил беглеца трамвай, тем меньше уверенности у Половикова оставалось. И в самом деле, уезжать вот так, налегке, без денег, без вещей… И куда? К тетке в Уфу или к сестре в Воронеж? Да нет, несерьезно все как-то, да и вообще… Главное, было бы из-за чего ругаться. Значит, простить? Ни за что! Нет, уехать, уехать… но опять же, куда?..

«А может, не ехать никуда, а просто побыть где-нибудь до вечера, а потом прийти домой и сказать…»

Но подумать хорошенько о том, что он скажет Зинаиде, ког­да вернется домой, Половиков не успел. Как раз в этот момент трамвай замедлил ход, потом дернулся, заскрипел, охнул в последний раз и остановился. И по тому, как опустели в трамвае места, а вожатая решительно откашлялась в динамике, Половиков понял: дальше этой остановки его уже не повезут.

Выйдя из вагона и оглянувшись, Половиков недоуменно по­чесал за ухом:

— Ну и ну! Уехал, называется… На рынок, что ли, забрался?

Действительно, это был рынок — внушительное на вид сооружение, под стеклянной крышей которого в Заугловске торговали решительно всем, а не только редиской в пучках по сорок копеек каждый. Приносили сюда граждане и картошку в мешках, и ряженку домашнего изготовления, иной здесь вразнос торговал, а кое-кто и в розлив потчевал. Словом, на всякого продавца здесь непременно отыскивался свой покупатель, нужно было только суметь предложить свой товар. А предлагать его в Заугловске умели — в этом нет никакого сомнения.

На что уж, казалось бы, скромным слыл театрал Тимофеев, но и тот сумел здесь однажды продать приличную разбойничью бороду,  и неплохо за нее взял — что-то рублей семь с мелочью.

Ну, как же! Помнят еще в Заугловске эту черную бороду: отменная была борода! Ходил в ней какой-то приезжий из областного центра, чуть ли не поэт, ходил и бормотал задумчиво: «Барахолка, барахолка…» — кажется, сочинял стихи. А потом сгинул куда-то приезжий, вместе с бородой, так и не подарив миру еще одно поэтическое откровение.

А старик Тимофеев тотчас же обзавелся другой бородой — рыжей такой, прямо огненной, прямо щеки обжигает, но предложить ее на рынке никому успел, потому что в театре неожиданно началась ревизия.

Вот таким оказалось место, куда заехал Половиков. И надо признать, что особенно он не расстроился. А лишь подумал: «Да бог с ним, с вокзалом! Успею еще… Поездов нынче много ходит». И двинулся прямиком к павильону, под стеклянной крышей которого бурлил копеечными страстями колхозный рынок, именуемый в Заугловске простым базаром.

* * *

— Ты, дочка, не расстраивайся почем зря. Не дело это из-за всякого пустяка слезой исходить, — говорил старик Гугняев, прихлебывая чай из блюдечка. — Никуда твой супружник не денется, точно тебе говорю! Поблукает, поблукает, да обратно к дому и повернет. Уж я-то подобные штуки знаю — сам таким был… Говоришь, в одном пиджаке ушел?

— В одном, — отвечала Зинаида сырым голосом.

— Вот видишь — в одном. А надолго ли ему одного-то хватит? С недельку на лавочке поспит — и все, пропал пиджачок, хоть новый заводи. Опять же, брюки возьмём… Нет, не умеют у нас брюки шить, не умеют, — качнуло вдруг Гугняева в сторону. — Вот раньше, помню, шили… Вещь! — и хлопнул себя по коленке. — Вот они, бессменные! В каких только передрягах я в этих штанах не побывал! Бухгалтерские курсы закончил, на Клавдии, матери твоей, женился… А штаны — видишь? — как новенькие! Перелицевать, так совсем износа не будет… В общем, так, — заключил он, отставляя блюдечко в сторону, — никуда твой разлюбезный не  денется,  сегодня  же домой  прибежит. Если, конечно, другую такую же где-нибудь по дороге не встретит.

Слушая отца, Зинаида то верила, а то не верила в возвращение супруга. Верила, потому что, честно говоря, в глубине души никогда не считала его способным на такой решительный шаг, как уход из дома. Но, с другой стороны, Половиков мог домой и не вернуться — все зависело от обстоятельств.

Зинаида хорошо помнила, как лет пятнадцать назад она впервые крупно поскандалила с супругом и даже сказала ему что-то вроде: «Пластилин ты, Борька, а не мужик! Что хочешь из тебя лепи, а ты — все одно: ноль внимания!..»  Половиков тогда крепко обиделся, схватил тубус для чертежей и… не вернулся бы к молодой жене ни за что на свете, если бы нашлась в тот вечер в студенческом общежитии свободная койка. Но койки не было — и Половикову пришлось возвращаться назад, к законной супруге.

«Эх, ты! — сказала ему Зинаида. — Да кто же чертежи раньше чемо­дана хватает?» Половиков, помнится, тогда покраснел, сказал, что погорячился, прощения попросил… А коек в общежитии в том семестре, точно, не было.

Зато после сессии свободных мест было в общежитии хоть пруд пруди, но Половиков тогда сидел над курсовой и ссориться с Зинаидой не отваживался. Зато года через два По­ловиков, поругавшись, снова ушел в общежитие — и опять не­удачно: ни одной коечки не нашлось! После этого с Зинаидой он уже не ссо­рился. Правда, спорить-то он спорил, даже сердился порой, но чтобы вот так, налегке и без чемодана, взять и уйти… Нет, такого с Половиковым, точно, давно уже не случалось.

И вот теперь эта ссора из-за вазы… Что стоит за ней, размышляла Зи­на. Очередной поход в общежитие? Тогда почему он не ушел туда еще в минувшее воскресенье — сразу после скандала?..

А может быть, он все-таки ходил в обще­житие, да оказалось, что свободных мест нет? И он не зря выжидал целую неделю — готовился к предстоящему уходу? И вот сегодня, наконец, ушел, но не с пустыми руками, а со своей, тайно купленной, раскладушкой?

Ну что же, если это так… если это действительно так! — то выходит, выходит… Если так, то выходит… О господи! Да что же тогда выходит, хотелось бы знать?..

И здесь Зинаида, окончательно запутавшись в своих пред­положениях, подумала с невольным восхищением: «Вот тебе и Половиков! Ну и хитрец! И как таких только в общежитие пускают?»

— Ты курочку сразу же в морозильник клади — не жди, когда растает, — вывел ее из задумчивости голос отца. Взмахнув бледными ножками, курица исчезла в морозильнике, а Гугняев уже извлекал из сумки очередной пакет. — А вот буженина, гляди… Ее особенно не морозь, а то вкус поте­ряет. Твой-то, небось, домой одни концентраты носит? — съехид­ничал старик, округляя глаз копейкой.

— Он мясные полуфабрикаты на работе в буфете берет, — воз­разила Зинаида, принимая очередной сверток. — Когда сосисок принесет, когда — шпигу…

— Как же, шпигу… Фигу он тебе с маслом из буфета принесет! — желчно заметил старик, оставляя сумку в покое. — Только и умеет, что о всяких материях рассуждать… — И замолчал, сердито посверкивая коронками из «нержавейки».

По правде говоря, Гугняев насчет зятя ошибался, и крепко. Как ни стремился Половиков избегать магазинных очередей, но если Зинаида просила за чем-нибудь постоять — последнего в очереди отправлялся искать без ропота. Однако старик полагал иначе, и потому регулярно снабжал дочку дефицитом, который добывал в магазинных подсобках за свои прошлые бухгалтерские заслуги.

—Ну, пошел я, — сказал Гугняев, складывая сумку вчетверо. — Как-нибудь опять загляну: обещали мне кое-что в родном торге… Хоть эти-то не забывают, — заметил он с гордостью. — А ведь уже пять годов прошло, как на пенсию меня спровадили. — И двинулся в прихожую, на ходу давая Зинаиде последние наставления. — В общем, не волнуйся, дочка, все обойдется. Я и сам таким был…

И взялся за дверную ручку. Быть может, всего лишь на секунду раньше, чем это сделал Половиков.

— Это тебе, вместо вазы, — сказал Половиков, протягивая супруге аквариум. – Правда же, ничего?

Будь в руках у супруга букет цветов, какой-нибудь торт или даже шоколадный набор, Зинаида знала бы, что ей делать. Но — аквариум! С ним-то как быть? На пол его не бросишь — звону не оберешься.  Так что же тогда, простить? Ну, уж нет! А может, отец что-нибудь толковое скажет?

Высказывать свою точку зрения тот не спешил. «Ох, и хитрец! Знает, чем дочкино сердце пронять», — подумал  Гугняев.

— И сколько же сегодня рыба на базаре стоит? Что-то ни как ценника не разгляжу, – наконец, спросил он.

— Да не дорого, Григорий Пантелеевич, — оживился Половиков. — Вот эти, маленькие, — рубль пара, а те, что больше, — по три, а вот эта…

Но тесть его уже не слушал.

— Однако, дорогая нынче рыбка пошла! Не укупишь. Прямо дороже мяса стала, — ехидно заметил Гугняев. — Да в наше время, бывало, за трёшку тебе полное ведро карасей на­бросают, да еще сдачу дадут. А теперь?.. Эх, да что там! — махнул он рукой.— Шутка ли — на баловство столько денег выбросить!

— А по-моему, и не дорого вовсе, — не­ожиданно заступилась за супруга Зинаида. — Сегодня у всякого приличного человека в квартире обязательно должен аквариум стоять. Престиж того требует. Ясно?

— Не ясно, — продолжал упрямиться старик. — Ну, я по­нимаю, карасей дома держать: в любой момент можно свежей рыбкой побаловаться. А это что? Ерунда! Мелкота косопузая. — И ткнул пальцем в аквариум. — Вот это, например, что такое?

— Гуппи это, Григорий Пантелеевич, — пояснил Полови­ков. — А вот еще одна, видите?

— Гуппи… Эк, куда завернул! — хмыкнул Гугняев. — Да я таких мальков еще пацаном ловил! На хлеб. Полчаса всего посидишь, а уже на сковородку наловишь. Вот это, я понимаю, рыбалка!.. А впрочем, вам виднее, — махнул он рукой. — Пошел я, дочка, домой. Пора!

С тем и отчалил.

Прежде чем перебраться с надоевшего за неделю дивана на законную супружескую тахту, Половиков пошел и набрал пол­ную ванну воды.

— Пусть отстоится, — пояснил он Зинаиде. — Вот завтра с работы приду — аквариумом займусь: помою, почищу, песочка подсыплю, ра­кушки на дне разложу… Не хуже, чем у Колыхаловых, получится!

На что Зинаида заметила, отправляясь в спальню:

— Ты здесь, Боря, долго не возись: поздно уже… Да и на работу завтра вставать…

И не удержалась — вздохнула, увидев на секретере вместо привычной вазы фарфоровую безделушку в виде мальчика-пас­тушка, безмятежно насвистывающего на флейте.

* * *

Засыпая в уютной, как ракушка, постели, Половиков заново переживал прошедший день.

Он снова шел вдоль длинного рыночного стола и рассматривал выставленных на продажу комнатных рыбок. Чаще всего на это были гуппи — «гупяшки», как небрежно называли их по ту сторону прилавка. Гуппи  беспечно крутились среди редких водорослей, сбивались в пёстрые стайки, и тут же рассыпались, пускались наутек, стоило лишь появиться вблизи какой-нибудь рыбке покрупнее.

Гуппи напомнили Половикову детство: стеклянную банку водой, горсть песка на дне и пару маленьких, с полмизинца рыбок; их он выменял за увеличительное стекло у мальчишки из соседнего дома — Сережки Каращука. Как гордился Половиков своим самодельным аквариумом, как им любовался! И помнится, даже плакал, когда увидел однажды на подоконнике соседского кота, облизывавшегося рядом с пустой банкой…

«Ишь, какие красивые! — подумал Половиков, останавливаясь возле одного, особенно понравившегося ему, аквариума. — Да много их сколько! Штук сто, наверное. На весь наш двор, пожалуй, хватило бы…».

— Рубль пара, дядя. Берешь? — деловито спросил у Половикова владелец аквариума — рослый парень в замшевом пиджаке. И нетерпеливо заболтал в воде марлевым сачком на проволочной ручке. — Да ты бери, не стесняйся! У меня тара есть. Во! — жестом фокусника выхватил парень из-под прилавка стеклянную банку. — Тебе, дядя, сколько — десяток, два?

— Да нет, спасибо, — отказался Половиков. И пояснил: — Я ведь так, только посмотреть…

— За просмотр деньги платят! — неприязненно заметил Пиджак. — А не берешь ничего, дядя, так проходи, нечего тут… не цирк, кажется.

Пиджак закурил, швырнул под ноги спичку и вновь взял за сачок — с видом заправского повара помешивать в аквариуме разноцветных рыбок, то вдруг выхватывая из воды несколько ошалевших гуппи, а то небрежно отпуская их на волю. А через мгновение они вновь трепыхались в мокрой марле — маленькие и разноцветные, похожие на кусочки вдребезги разбитой радуги.

— А может, вам мои рыбки    приглянутся? — улыбнулась Половикову соседка Пиджака — женщина лет тридцати, в желтой вязаной кофте. — Я их вообще-то не продаю, это только сегодня… Ну, как, нравятся?

— Вы  знаете, очень,  — признался Половиков, отрываясь, наконец, от аквариума. — Особенно вот эта, с полосками… и вот эта, тоже… Скаляра, кажется?

— Скалярия, дядя!  — снисходительно заметил Пиджак и, усмехнувшись, добавил: — Тоже мне — покупатель! Скалярию от гупяшки отличить не может!

— Так я вам парочку скалярий отловлю? — заторопила женщина в кофте. — Да куда же вы?.. Чудной какой-то, — добавила она и недоуменно пожала плечами.

Пылали за стеклами аквариумов огненно-рыжие петушки, поражали изяществом своих хвостов меченосцы. Деловито шныряли у самого дна панцирные сомики, и в самом деле похожие на речных сомят, только усы короче. Попадались и золотые рыбки: и маленькие еще, серенькие, похожие на озерных карасиков, и уже взрослые, вальяжного вида особы, вызывающе посверкивавшие из воды золотыми пластинками чешуек.

Стоили золотые рыбки бессовестно дорого — от пяти рублей и выше, а за одну взрослую рыбину просили вообще бог знает сколько — целых двадцать рублей, и цену, кстати, сбавлять не спешили. («Ну прямо совсем с ума люди сошли!» — заметила какая-то модно одетая дама, уже купившая по край­ней мере полкило меченосцев и теперь приценивавшаяся к зо­лотому убранству двадцатирублевой красавицы).

Желающие могли купить на рынке и аквариумные растения —  этакие не­взрачные на вид стебельки, которые мгновенно разрастались в подводные джунгли, стоило лишь пересадить их на благодат­ную почву; так, по крайней мере, утверждали знатоки по ту сторону прилавка. Наконец, какой-то бодрый мужчина в матер­чатой кепке с белым пластмассовым козырьком продавал реч­ные ракушки, белые и блестящие, и не дорого за них просил — по гривеннику за штуку. А вот к помятому мужичку, торговавшему сачками на длинных проволочных ручках, Поло­виков и подходить не стал: вспомнил парня в замшевом пиджа­ке — и не подошел, старательно обойдя Помятого за спинами приобретателей орудий аквариумного лова.

Последним в длинной шеренге продавцов рыбок и водорос­лей стоял старичок в соломенной шляпе, с носом красным и выразительным, как огнетушитель. Призывно отбивая дробь на стенках давно не чищеного аквариума, на четверть налитого водой, старичок довольно бодро выкликал, поводя окрест на редкость малино­выми глазами:

— А ну, кому рыбку? Задаром отдаю! Налетай—покупай, пока другие не перехватили! — и добавлял такое, что стоявшие рядом продавцы только головами крутили и отворачивались в сторону — как видно, не желая, чтобы кто-нибудь из покупате­лей смешал их с малиновоглазым в одну компанию.

Заметив Половикова, старичок подмигнул ему по-свойски и за­явил, немало не смущаясь:

— Вот ты мне как раз и нужен, гражданин хороший! Да ты не бойся, я не буйный, мне доктор лично об этом вчера говорил. Гляди! — и ткнул пальцем в аквариум. — Видал красавицу?

Присмотревшись, Половиков и в самом деле увидел какую-то рыбешку, испуганно притаившуюся в углу, где и вода темней, и водоросли гуще. Ничего примечательного в рыбке не было, и потому, хмыкнув, Половиков собирался было уже отойти от старичка, но тут же почувствовал, как его хватают за рукав.

— Тс-с! Да ты постой, не уходи! — торопливо сказал старичок, и тут же перешел на жаркий луковичный шепот. — Ты погляди вначале, что у меня за рыбка. Ого! Я ее, между прочим, знаешь, где достал? Из водопроводного крана выловил. Вот-те крест! Как-то утречком захотелось воды хлебнуть, кран открыл, а она, зараза, прямо в стакан и плюхнулась. А ящик, — хлопнул он по аквариуму, — мне октябрята принесли. Ну, которые в прошлом году надо мной шефствовали.

Рассказ о рыбке, попавшей к продавцу прямо из водопроводного крана, показался Половикову столь невероятным, что он совершенно растерялся, не зная, что и ответить. А старичок, поплевав на стенку аквариума,  принялся драить ее пиджачным рукавом, приговаривая:

— Бери-бери, не стесняйся!.. Сейчас я его, того… в лучшем виде… На выставке достижений народного хозяйства такого не увидишь. Бери, душой говорю!

— Да на что он мне? — отвечал Половиков. — Рыбками я не занимаюсь,  да и вообще… Нет, извините. — И повернулся было, чтоб уйти, как вдруг услышал… Нет, это, конечно, ему просто показалось… Ну, словом, запищал вдруг у Половикова в ушах чей-то тоненький голосок, запищал — и пошел, пошел выговаривать: «Да покупай же ты аквариум, покупай! Зинаиды, что ли, боишься? Да она только рада будет! Слышишь? Бери, пока старик меня кому другому не предложил!..»

— Так что, по рукам? — встрепенулся старичок. — Да ты не бойся, я много не возьму: народный контроль не позволяет. Семь рублей гони — и в расчете. Точно! А если еще семьдесят копеечек добавишь, я тебе и ящик уступлю. Ну, не в кармане же ты рыбку домой понесешь, верно?..

Порядком  смущаясь,  Половиков  достал  деньги  и  вручил требуемую сумму.

— Ох, и клевую же ты вещь оторвал! Веришь, нет? Аж самому завидно! — весело сказал старичок, зажимая в кулак рубли и копейки. — Ну, бывай, гражданин хороший, побежал я. Дела!

И — сгинул.

Оставшиеся  деньги Половиков  потратил на гуппи, взял также две пары петушков. А уже покидая рынок, прикупил и ракушек: десяток маленьких, блестящих, похожих на пуговицы, и одну большую, сплошь перламутровую, слегка на­поминавшую половинку чайного блюдечка.

* * *

Зинаида еще ворчала по вечерам, говорила, что картофель опять недожарен, а молоко вот-вот скиснет, и где его только такое продают, уж не в гастрономе ли на углу? Совсем пить не­возможно! Но это были, что называется, последние раскаты отгремевшей ссоры, и Половиков к ним особенно не прислушивался.

Новое увлечение захватило его, как любовь — сразу и на­всегда, и, как любовь же, забрала полностью и без остатка. Теперь после ужина он уже редко усаживался перед телеви­зором, а спешил к аквариуму: включал подсветку, включал приборчик для обогащения воды кислородом — и с головой ухо­дил в глубину собственноручно сотворенного подводного мира.

Переселение на новую жилплощадь прошло для рыбок в общем-то бла­гополучно. Правда, еще несколько дней после этого петушки выглядели вялыми и сонными, почти ничего не ели и плавали у самой поверхности воды, отдельно от остальных рыбок. Но вот прошла неделя, петушки ожили, а вместе с ними воспрянул духом и Половиков.

— Ну, кажется, порядок! Прижились наши рыбки, — ска­зал он однажды вечером — и немедленно пожалел об этом, не­досчитавшись наутро одного из петушков. Зато с остальными ничего плохого не случилось, да и золотая рыбка чувствовала себя неплохо, не говоря уж о гуппи, которые с самого начала вели себя так, словно бы в этом ак­вариуме они и родились, и выросли, и детишками собираются обзаводиться.

Кстати, насчет последнего гуппи не обманули. Совсем скоро Половикову пришлось отсаживать в отдельную банку одну из будущих мамаш, а еще через день он гордо сооб­щил Зинаиде:

— Вот видишь? Целых девять штук принесла! А скоро и у других мальки появятся, — и добавил с сожалением: — И что бы мне сегодня пораньше с работы не прийти? Глядишь, и все маль­ки бы уцелели.

— Девять штук, говоришь? — переспросила Зинаида, и задум­чиво покусала ноготок. — Ты говорил, гуппи на рынке рубль пара стоят? — Но заметив, как посмот­рел на нее Половиков, она улыбнулась и сказала, что пошутила.

Подсев поближе к аквариуму, Половиков  открывал баночку с кормом и начинал  легонько постукивать  по стеклу,  созывая рыбок на ужин.

Первыми приплывали легкие на подъем гуппи. Суетясь и толкая друг дружку плавниками, они жадно набрасывались на корм и по крохам растаскивали его по своим подводным сусекам. Потом и петушки начинали вертеться вокруг пластмассового кружка, в который Половиков сыпал корм — чтоб не расплывался по всей поверхности. Впрочем, в кучу малу петушки, не лезли — знали, что хозяин их голодными не оставит.

Последней из своего угла появлялась золотая рыбка.  Подхватив какую-нибудь скромную крошку, рыбка  отплывала в сторону, подальше от толкотни, и принималась за еду, то и дело поглядывая на Половикова своими грустными глазами.

Впрочем, всем известно, что глаза у рыб ничего выражать не могут; знал об этом и Половиков, а потому не обращал на золотую рыбку никакого внимания. Накормив рыбок, он устраивался тут же, у аквариума, в уютном кресле — и принимался за чтение своего любимого Льва  Толстого.

Однажды Половикову показалось, что золотая рыбка хочет ему что-то сказать, а может быть, заодно уж и кое в чем оправдаться. Как-то вечером, сидя у аквариума с «Холстомером» в руках, он почувствовал, что на него кто-то смотрит, и поднял голову. Действительно, на него смотрела из аквариума золотая рыбка, да грустно так, что у Половикова даже в глаза защипало.

— Ну, что ты, красавица, спать не ложишься? Между прочим, двенадцатый час уже, — шутливо обратился он к рыбке. — А ну-ка, спать! Слышишь? Кому говорю?

Но золотая рыбка тотчас же в свой угол не кинулась, а, напротив, подплыла поближе к стеклу и быстро-быстро стала что-то говорить, беззвучно открывая рот. И здесь Борису Алексеевичу не то почудилось, не то он и в самом деле услышал слово «старик», которое рыбка произнесла со слезой в голосе. А над смыслом второго слова пришлось поломать голову, пока Половиков не догадался, что речь идет о какой—то «старухе». Но кто она, эта таинственная старуха, и где она живет, рыбка не сообщила, а спросить у нее Половиков постеснялся. А больше рыбка ничего не сказала: сердито махнула хвостом и скрылась в своем углу, чем дело и кончилось.

— Вот до чего я начитался!  Прямо кошмар, — с трудом приходя в себя, пробормотал Половиков. И тут же решил с завтрашнего дня принимать по утрам холодный душ, да и регулярные прогулки перед сном тоже не помешают.

Тут же оделся и отправился на улицу.

«И чего это, спрашивается, народ по ночам не спит, зачем каблуки почем зря стаптывает? — думал театрал Тимофеев, высматривая прохожих через окно. — Вот и сосед этот, сверху: всё ходит, ходит… А чего, спрашивается, ходить, чего искать? Не понимаю!..»

А потом снова подсел к столу, погрыз за­думчиво карандаш — и застрочил себе дальше о време­нах, когда театр начинался прямо с вешалки. И молодая застен­чивая луна, заглядывая Тимофееву через плечо, краснела от ли­хих литературных оборотов и спешила поскорее покинуть жилище старого театрала и мемуариста, украшенное всякими памятными для не­го вещицами: половинкой театрального бинокля, древней, как мир, галошей и потертым гардеробным номерком №28.

* * *

— Вот смотрю я на тебя, Зосенька, и завидую, — говорила Зинаида своей ближайшей подруге Зосе Колыхаловой, сидевшей напротив в ожидании, когда подсохнет на ногтях лак цвета майской сирени. — Нет, серьезно! И квартирка у тебя обставлена — дай бог каждому, и супруг хорошие деньги получает… Не то, что мой благоверный — от аванса до получки приходится копейки считать.

Зося улыбнулась: слушать подругу ей было, несомненно, приятно.

— Просто я своего Мишу умею в руках держать, вот и все, — пояснила она. — Сейчас ведь мужчины как? Им только волю дай, сама потом рада не будешь… Вон у нас в парфюмерии Анна Петровна работает. Так ты знаешь, как она своего супруга потеряла? Элементарно! Как-то поругались они, муж и говорит: пойду, мол, в киоск сигарет куплю. Ну и пошел, даже обуваться, заметь, не стал — так вот, в до­машних тапочках, из дому и вышел. И все: ни мужа, ни сигарет. Пропал человек! Пятый год уже всем городом его ищут.

У Зинаиды округлились глаза.

— Да что ты говоришь! Пятый год?

— А ты как думала? — усмехнулась Зося. — Нынче так… По­ка ребенку восемнадцать не стукнет — даже близко боятся к до­му подойти… Нет, лично я своего Мишу иначе воспитываю! Ни скандалов ему не закатываю, ни чемодан не собираю… Зачем? С мужчинами нужно себя хитро вести… Ты-то как со своим? По­мирилась?

— В общем, да… Вазу жалко: такую вещь разбить! Она ведь триста с лишним стоила! ‘

— Это какая же ваза, Зинуля? Та, что на секретаре стояла? — прищурилась Зося. — Ну, ты, мать, и даешь! Да ей всего- то цена — рублей тридцать от силы!

— Ну, не скажи, — начала было Зинаида, но продолжить не успела: помешала возникшая в дверях клиентка, судя по всему — особа вспыльчивая и капризная.

— Вы скоро, девушки, наговоритесь? — Особа яростно взмахнула ресницами. — Полтора часа в очереди сижу, а вы!..

Но ей не суждено было закончить начатое предложение: помощь Зинаиде тотчас же бросилась  Колыхалова.

— Ничего, перебьетесь! — рубанула она, не глядя: и так знала, что не промахнется. — И что за народ пошел бессовестный? Совершенно мастеру не дают работать. Нахалка!

Особа стушевалась и отступила за дверь, а других нахалок в очереди не нашлось, поскольку Зинаиду уже тревожили. Что-что, а уж разговаривать с людьми Зося умела, в этом нет никакого сомнения!..

В присутствии подруги, признаться, робела и сама Зинаида, и вот почему. Зося запросто могла достать все, что душе угодно, причём совершенно не прибегая к посторонней помощи. Для этого было достаточно лишь протянуть руку… не важно, куда именно, — и тотчас же в руке оказывалась какая-нибудь модная вещичка из числа тех, которые рядовой покупатель видит лишь в кино, да и то не во всяком фильме. По крайней мере, рядовому покупателю таких вещичек Зося никогда не предлагала. Напрасно рядовые сердились и грозились написать куда следует: Зося их ни капельки не боялась. Она знала: попугают — и успокоятся. Да и кому охота лишний шум поднимать? А раздавать вещички, знаете ли, каждому-всякому — никак смысла в этом нет: все равно на всех не хватит…

Так что, по сравнению с Зинаидой, Зося была женщиной опытной — так,   по   крайней мере, казалось обеим; впрочем, на дружбе это совершенно не отражалось. Ну, может быть, Зинаида занималась своей постоянной клиенткой немного внимательней, чем остальными… так что ж? Дружба есть дружба, и этим сказано все. Так, по крайней мере, считала сама Зинаида.

— Ну, мать, спасибо. Отличные получились ноготки! — сказала, наконец, Зося, в последний раз глянув на свои пальцы. —  Ладно, побежала я, и без того на полчаса опаздываю… Да, ты мне на днях позвони, хорошо? Нам пообещали что-то югославское с базы привезти, так что имей в виду…

Зося ушла, и кресло немедленно заняла давешняя вспыльчивая особа. Устроившись удобней, она капризно выпятила нижнюю губу и царственно возложила свою руку на маникюрный столик.

«Ишь ты, сколько перстней нацепила!»— раздраженно подумала Зинаида, искоса взглянув на руку, и не сдержавшись, бросила:

— Ну, и ногти у вас! Кошмар. Их только напильни­ком подтачивать!

Прочие клиентки, а их побывало в тот день нема­ло, хорошего настроения Зинаиде так и не вернули. Потому что каж­дая имела на себе возмутительно много золота — в среднем по два перстня на руке, а это кого угодно может из себя вывести.

«И откуда только люди деньги берут? — терзалась Зинаида от взгляда на чужие украшения. — Видать, мужья хорошо получают, не то, что мой…» И вновь, так некстати, вспо­минала разбитую вазу, супруга и его скромный оклад, который ей представлялся сейчас настоя­щим оскорблением.

* * *

Поднять упавшее настроение Зинаида решила в ювелирном магазине «Изумруд», куда частенько заходила после работы — полюбоваться всевозможными украшениями. В тот день мага­зин предлагал женщинам со средствами нечто невозможное — золотое чудо-колье, усыпанное бриллиантами. Возле чуда тол­пилось десятка полтора красавиц с лицами загадочными, как у Джоконды; впрочем, хруста купюр слышно не было.

«Вот это вещь! — думала Зинаида, не в силах оторваться от витрины. — Но цена!.. Да, цена подходящая: полжизни ко­пить нужно…» И с убитым видом вышла на улицу — под оло­вянный блеск прозябающего в небе месяца.

А дома Зинаиду поджидали новые неприятности. Во-первых, Половиков пришел поздно, объяснив это срочной работой, а во-вторых, нечаянно опрокинул сахарницу. Пришлось ругаться — именно из-за сахарницы, а чудо-колье из ювелирного магазина, конечно же, было здесь ни при чем.

— Ты что, без рук совсем? Ничего толком сделать не умеешь!.. Не перебивай меня! — крикнула Зинаида, хотя Поло­виков и в мыслях подобного не держал. — У всех мужья как мужья, а у меня!.. — и добавила что-то такое обидное, что и повторять не хочется.

—  Ну что ты сердишься? Зина! — попытался успокоить её Половиков, но Зинаида уже рывком поднялась из-за стола, намереваясь идти в комнату. Поднялся и Половиков.

— Опять на работе с кем-то поругалась? — мягко спросил он, подходя поближе к Зинаиде. — Ну что ты, в самом деле?

— Да вот то! — голос у нее уже набухал слезами. — Ты лучше посмотри, в чем я хожу! Нет, ты посмотри! — вскричала она, забирая платье в горсть. — Да Колыхалова эту дрянь давным-давно бы в комиссионку отнесла, а я? Второй сезон его снимаю!.. Да не лезь ты ко мне! Отстань, кому говорю!..

Хлопнула дверь, и Половиков остался один. На душе сразу стало пусто и неприкаянно, отчаянно захотелось — в который уже раз! — уехать куда-нибудь, в крайнем случае — выйти на улицу и раствориться среди прохожих, стать безликим и безымянным в толпе, одним из многих, таким, как все…

А тут еще вспомнился прошедший день и срочная работа, которую пришлось выполнять по распоряжению заведующего отделом Корзякина.

«Вот, Борис Алексеевич, взгляните-ка, — в меру дружелюбно сказал Корзякин, протягивая папку килограмма на два весом. — Смежники вернули — просили просчитать по основным позициям. — И добавил, в  меру официально: — Может, возьметесь, Борис Алексеевич, документацию до ума довести? Только это сегодня нужно сделать: завтра она уже должна туда, — показал он на потолок, — уйти. Ну, как, возьмётесь?..».

Теперь лицо у Корзякина было наполовину дружелюбным, а наполовину — официальным, это с   какой стороны на него посмотреть. Смотреть на завотделом Половиков не стал, но отвечал вполне твердо: «Насколько я помню, эти расчеты Галина Ивановна готовила? Почему же я должен чужие ошибки исправлять? У меня ведь и своей работы хватает».

«Вот как?  Гм-м! — лицо у Корзякина  менялось прямо на глазах: дружелюбие бесследно исчезало, и грозовой тучей наползал на него сплошной официоз. — Дело в том, товарищ Половиков,— слова аккуратно выскакивали из Корзякина, как бумажные кружочки из дырокола, — дело в том, что Галина Ивановна сегодня занята: заседание профкома у нее. Квартальные итоги там, знаете ли, опять же – премии… Надеюсь, вы меня понимаете? Думаю, что товарищу нужно помочь».

Кляня себя в душе за уступчивость, Половиков кивнул в ответ. «Вот и договорились! — воскликнул Корзякин, и всю официальность с лица завотделом словно рукой сняло. — Не буду вам мешать, работайте», — и вышел из комнаты, оставив Половиков один на один со срочной работой.

Вот так и получилось, что домой Половиков пришел поздно — в деся­том часу вечера. А тут — ссора с Зинаидой, то да се…

— Стоп! А что же это я рыбок-то не кормлю? — воскликнул Половиков, спохватившись. — Десять скоро, а они голодные…

И поспешил к аквариуму.

— А ну-ка, ужинать, ужинать! — звал Половиков, постукивая по стеклу. Услышав знакомый звук, рыбки спешили к пластмассовому кружку и жадно набрасывались на корм. — А золотая рыбка где? Опять опоздала? Так она весь ужин проспит!

Золотая рыбка таилась в своём излюбленном уголке. И здесь же, отчетливо выделяясь на серо-зеленом песке, лежало… лежало… Ну, словом, лежало что-то малень­кое, желтое, блестящее, по форме удивительно похожее на рыбью чешуйку.

— Ну-ка, ну-ка… посмотрим, — Половиков завернул рукав. И через секунду уже вертел странную находку в пальцах и так, и этак, даже на зуб ее зачем-то попробовал. —  Золотая она, что ли? — воскликнул он удивленно. — Ничего не понимаю!

Задумчиво подбросил чешуйку на ладони — и поспешил к Зинаиде.

* * *

Ювелирный магазин «Изумруд» открывался в одиннадцать. Зинаида пришла к магазину в половине одиннадцатого. Полчаса она простояла, не выпуская сумочку из рук и боясь лишь одного: как бы магазин неожиданно не закрылся — скажем, на переучет товаров. К счастью, магазин открылся вовремя, и Зинаида первой встала к окошечку, над которым висела табличка: «Прием золотого лома от населения».

— Показывайте, что там у вас?

Девушка, сидевшая по ту сторону барьера, повертела в пальцах ювелирное изделие причудливой формы, и вопросительно взглянула на Зинаиду: — Это сережка, что ли?

— Сережка, сережка! — торопливо закивала та. — Точно, сережка! Отец на свадьбу подарил. Одна ещё раньше потерялась, а вот эту — сынишка, напильником… Вы  представляете? Ну, всё спилил, ничего не оставил! Хотел блесну из сережки сделать! – И на всякий случай всхлипнула.

—То-то, я гляжу, вроде бы золотое украшение, а клейма на нём нет, — заметили за прилавком. — Сейчас проверим… Да, золото, — сказала она пару минут спустя, и посочувствовала: — Красивая была сережка! Жаль, что одна потерялась.

— И не говорите, — тотчас же подхватила Зинаида. — Сколько я сережек за свою жизнь перетаскала, а такую — первый раз вижу!..

* * *

День прошел, как во сне — легко и без забот, и весь день Зинаида чувствовала себя просто великолепно! Маникюрные щипчики были остры, как никогда, лак ложился на ногти ровно и без подтеков. А клиентки, как на подбор, подобрались такие вежливые, что даже кассирша Жмукина, и та удивилась, когда одна из клиенток, растрогавшись, попросила жалобную книгу — благодарность Зинаиде написать. Бедная Жмукина от удивления так растерялась, что даже ответить как следует клиентке смогла. Хотя книгу все равно не дала. На всякий случай.

— Ну, Борька, готовься! Скоро в Ялту поедем, — заявила   Зинаида,  едва  успев перешагнуть   порог квартиры. — Представляешь? Море, горы, шашлыки… Класс! — и, легко впрыгнув в тапочки, поспешила к аквариуму, чем немало удивила Половикова.

— Уу-х, ты… козявочка моя золотая! — воскликнула Зина да, делая из пальцев «козу». — Ух, ты, моя золотенькая!..

И не в силах больше сдерживаться, рассказала Половикову – все. Даже про кассиршу Жмукину не забыла.

Рассказ Зинаиды о том, что найденная в аквариуме рыбья чешуйка действительно оказалась золотой, повернул мысли Половикова бог знает в какую сторону. Вдруг явственно увидел он государственные аквариумы,  в  которых тысячами выращивались золотоносные рыбы, вдруг замаячили на горизонте громадные  печи, в которых переплавлялась на слитки червонная чешуя. Знаменитый Форт-Нокс с его золотым запасом казался Половикову сейчас не богаче детской копилки, а Клондайк представился пустым и серенькими, как городской сквер в октябре. Ну что в этом сквере можно найти, кроме простуды?..

— Надо немедленно написать  в Академию  наук! — предложил Половиков. — Пусть пришлют для изучения уникальной рыбки хотя бы одного профессора. А там, глядишь, сам академик Капица рыбкой заинтересуется.

Однако Зинаида решила вопрос о профессоре по-своему.

— Ты это, Борька, у меня брось! — грозно вскричала она, подступая к Половикову. — Я тебе, знаешь, такого профессора покажу! Забудешь, в какую сторону дверь в квартире откры­вается.

— Да ты хоть понимаешь, о чем говоришь? — вспылил Половиков. — Да ведь эта рыбка для науки, может быть, важнее Бермудского треугольника, понимаешь? Бер-муд-ско-го! — для пущего эффекта повторил он по слогам это звучное сло­во, хотя, признаться, Зинаиду  совершенно не тронул.

— Ну, не знаю, какие у них там, в Академии, треугольники водятся, — ледяным тоном сказала она, — но рыбку я никому не отдам! Моя это рыбка, ясно? Ну и… не выводи меня из терпения, если не хочешь скандала. Все! — и на этом дискус­сию о Бермудском треугольнике закончила.

Весь вечер Зинаида старательно ухаживала за золотой рыб­кой, щедрой рукой сыпала в аквариум корм, а отправляясь ко сну, сказала Половикову:

—Ты завтра, как с работы придешь, вот что сделай: золо­тую рыбку в аквариуме оставь, а всяких там гупяшек и прочих дармоедов в другую банку пересади. Слышишь? Нечего им без дела в аквариуме болтаться!

— Зина, ты что? — Половиков подумал, что ослышался. — Чем это тебе рыбки помешали?

— Едят много! Ясно? — отрезала Зинаида. — А корм, между прочим, денег стоит.

— Да ты с ума сошла!.. —  не сдержался Половиков.

Хотел еще что-то крикнуть, взглянул на Зинаи­ду и… не нашел и полслова. Со знакомого лица смотрели странно неподвижные, словно бы ледком подернутые, глаза, на которых отчетливо про­ступали черные пятна зрачков. И в каждом из них, словно в бездонной полынье,  тонула  сейчас маленькая фигурка Половикова.

* * *

Море, горы, шашлыки, Ялта, возможность не вспоминать, на что именно ты потратил деньги вчера и не думать, на что будешь жить завтра, — все было теперь в двух шагах от Зинаиды, только руку протяни. Светлое будущее плескалось в аквариуме, соблазнительно посверкивая из воды золотыми пластинками чешуек. Нужно было лишь немного подождать, немножко подкормить чудо-рыбку — и с легким сердцем приниматься набивать кубышку драгоценной чешуей. И Зинаида ждала. Усиленно кормила золотую рыбку — и ждала. И каждый последующий день был дороже предыдущего — на золотник, на два, а то и на полновесную унцию.

С того дня, когда Зинаида  ездила в ювелирный магазин, прошел месяц. В памяти у Половикова он отложился цепью кошмаров — больших и маленьких. То вспоминалось ему, как он в первый раз поехал в зоомагазин за кормом дли рыбки и купил целый мешок, но до дому его не довез — забыл в трамвае, и как Зинаида весь вечер била на кухне посуду и кричала на весь дом, что Половиков семью скоро по миру пустит.

А то вдруг вставало перед глазами собственноручно написанное заявление в профком с просьбой оказать материальную помощь — кажется, в связи с семейными обстоятельствами, — и семьдесят пять рублей, целиком потраченные на рыбку. И среди всех этих кошмаров неизменно всплывала в памяти сама золотая рыбка, — заметно подросшая, очень довольная собой, с маленькими и сонными, заметно поглупевшими глазами.

В своих расчетах Зинаида не ошиблась: усиленное питание шло рыбке явно впрок. Уже через неделю Зинаида заметила торжествующе:

— Видал, как моя красавица подросла? Вот что значит хороший уход! — И не скупясь, бухнула на радостях в аквариум горстей пять корма, едва не похоронив рыбку под кучей провианта.

— Расти, расти, милая! — приговаривала Зинаида всякий раз, прибавляя к очередной горсти хоть маленькую, но щепотку. — Ешь, не стесняйся, корму хватит. А не хватит — еще куплю, не бойся, голодной тебя не оставлю!

Ездил в зоомагазин Половиков. Он вешал на плечи рюкзак, брал деньги, но сразу из квартиры не выходил — минут пять еще стоял в прихожей, выслушивая последние наставления Зинаиды.

— Ты, Борька, смотри — дорогого корма не бери. Ты дешевле выбирай: наша рыбка любой слопает, — озабоченно говорила Зинаида. — Если на витрине ничего подходящего нет, к завмагу обратись. Да не стой, как пень, а что-нибудь говори: о конфетах, например, о цветах… Они это любят! Ну а если откажут — пригрози: скажи, что народных контролеров на них напустишь. Дадут корма как миленькие! И, кстати, на трамвай особенно не траться, лучше пешком пройдись: оно и для здоровья по­лезно и денежка целей будет… Ты все понял?

Половиков молча кивал в ответ и отправлялся в магазин, понуро опустив голову. При этом театрал Тимофеев, по обыкно­вению обдумывающий у окна очередную главу своих мемуаров, говорил сам себе восхищенно: «Видал, Ермолай, как люди жить умеют? Опять сосед сверху пошел пустые бутылки соби­рать. Того и гляди, скоро «Жигули» купит…». И очень при этом жалел, что годы не дают ему возможности отправиться вместе с соседом на доходный промысел и что рюкзак с бутылками, пожалуй, ему уже не осилить.

В зоомагазине к Половикову скоро привыкли. Отпустив странному покупателю килограммов десять корма, продавщицы долго стояли у окна, провожая понурую фигуру понима­ющими взглядами. «Видать, куда-то на Север летает корм про­давать!» — говорили меж собой продавщицы. И по вечерам заво­дили со своими мужьями длинные осторожные разговоры, в которых попеременно фигурировали то яблоки, то Ереван, а то и заполярный порт Тикси.

— Вот теперь-то, я думаю, корму ей надолго хватит, — го­ворила Зинаида всякий раз, принимая набитый под завязку рюкзак. — Шутка, что ли, — полсотни за раз выложить?! — Но проходила неделя, другая, рюкзак пустел, и поход Поло­викова в зоомагазин повторялся. — С ума ты, что ли, сошла? Ведь третью сотню уже проедаешь! — искренне сердилась Зи­наида на свою подопечную. Но та лишь таращила на хозяйку заметно поглупевшие глаза и молчала: как видно, раскаяние за чрезмерный аппетит ее не мучило.

«А чешуя уже ничего… Грамма по два каждая, — думала Зинаида, окидывая рыбку оценивающим взглядом. — Тонковаты, правда, чешуйки-то, но это не беда: еще с месяц покормлю — и все, в Ялту можно будет ехать!» И тяжко вздыхала, припоминая, у кого из знакомых еще не была взята взаймы хотя бы трёшка.

Золотая рыба требовала жертв, и с этим приходи­лось считаться. Зинаида экономила, как могла, но денег все равно не хватало. Поначалу выручал отец — давал то пятерку, то рубль, но прошло время, и он заявил Зинаиде:

— Ты что же, дочка, думаешь — деньги у меня, как грибы, под кроватью растут? Руку протянул — и все, готово дело, шурши бумажками?

Пришлось изворачиваться, краснеть, говорить, что вот не рассчитала — потратилась, то да се… Отец сочувственно кивал в ответ, но видно было по его глазам — Зинаиде он не верит.

— Вот-вот…— ворчал он, слушая дочку вполуха. — Самим, говоришь, есть нечего, а рыбок держите? — показал он на аквариум и, кстати, в него заглянул. — Ого, какая здоровая! Послушались, значит, старика — на карасей перешли? Вот это другое дело! — И тут же предложил: — А что, дочка, можешь, угостишь отца свежей рыбкой? А я тебе помогу: такое блюдо приготовлю — будь здоров! Пальчики оближешь!

—Ты что делаешь? — испуганно закричала Зинаида, увидев, как отец уже заворачивает пиджачные рукава.

— Да что хочешь, то я и сделаю! — старик молодцевато выпятил грудь . — Могу со сметаной карася приготовить, могу уху смастерить… Кастрюля у тебя найдется?

Кто знает, чем обернулись бы для золотой рыбки кулинарные способности Гугняева, если бы на счастье не вернулся из зоомагазина Половиков. Вернулся  он  мрачным — магазин оказался закрыт на санитарный день, зря только ездил. («Как это — ездил? — воскликнула Зинаида. — Я же тебе говорила, чтобы пешком в магазин ходил!»). В общем, Гугняев не стал дожидаться, когда Зинаида закончит свой страстный монолог о муже-растяпе — ушел от греха подальше к Тимофееву, откуда уже не вернулся.

Золотая рыба  была спасена, но какой  ценой! Ни рубля от отца Зинаида в этот раз так и не получила. Зато отныне она стала вдвойне  осторожной: заставила Половикова перенести аквариум в спальню, подальше от чужих глаз, а отцу потом сказала, что карась оказался так себе — жёсткий, да и костлявый в придачу. «Это потому, что не на природе он вырос», — авторитет заявил старик и больше насчет аквариума уже не заговаривал.

Всё это было хорошо, очень хорошо, но… денег на корм по-прежнему  не  хватало! Пришлось  идти  на  крайние  меры: категорически запретить супругу ездить на работу в автобусе и заставить вместо обеда брать с собой бутерброды.

Половиков взбунтовался, да  не тут-то  было:  бунт был подавлен  с  беспримерной  жестокостью. Зинаида лишила супруга ежевечернего чая и заставила чистить картошку так, чтобы кожура просвечивалась. А главное, был замурован в книжном шкафу Лев Толстой, который, честно говоря, и в бунте-то замешан не был. Лишившись верного соратника, Половиков дрогнул и сдался на милость победителя.

Отныне Половиков чистил картошку так, что и сам кожуры не замечал, старательно носил из зоомагазина корм и отправлялся на работу пешком, внимательно глядя себе под ноги. Так научила его практичная Зинаида. Ничего, кроме пуговиц, Половиков, правда, не находил, но под ноги смотрел все равно аккуратно. Поднять глаза на людей было совестно.

«А может, это и не рыбья чешуйка вовсе? Может, просто золотой самородок вместе с песком в аквариум попал? — думал порой Половиков, наблюдая, как хлопочет Зинаида над своей золотой рыбой. — Тогда интересно, откуда же тот старичок на рынке песок для аквариума брал? Наверняка не из детской песочницы, факт… Может быть, он специально куда-нибудь за песком ездил?»

И тотчас же вспоминалась Половикову известная песня про бродягу и Забайкалье, где золото роют в горах. Виделось ему, как старичок, отдуваясь, пытается погрузить в вагон огромный ящик с песком, а проводник ругается и кричит, что ящик нужно в багаж сдавать. Старичок сует ему мятую трешку, а проводник ругается пуще прежнего и орет, что меньше десятки и давать не стоит…

А дальше мысли начинали путаться, даль­ше шла уже сплошная каша, и не было сил разобраться, что к чему, да и желание разбираться с Забайкальем и песком у Половикова тут же пропадало. Оставалось лишь тупо глядеть на Зи­наиду, слушать, как бормочет она вполголоса: «Сто двадцать пять… Сто двадцать шесть… Сто двадцать семь…», пересчиты­вая золотые чешуйки, и жалеть при этом и золотую рыбу, и Зинаиду, и себя, и все на свете…

* * *

— А что, Половиков сегодня на работу не приходил? — спросил однажды утром завотделом Корзякин, заглянув в ком­нату. — Не знаете, товарищи, что с ним?

— Говорит, сухожилие растянул, ахиллесово, что ли, — по­яснила инженер Колоколобова. — Вроде бы помогал соседу пианино на пятый этаж заносить, вот и растянул.

— Подумать только! — в меру сочувственно воскликнул Корзякин. — Кажется, и специалист неплохой, и на работу не опаздывает, а тут вдруг в конце месяца взял да и растянул. Ну, ничего, поправится… Кто из нас в свое время чего не растяги­вал? — и вышел в коридор, где от расстройства закурил, на­долго утонув в облаке табачного дыма.

Вынырнул Поликарп Анисимович из облака нескоро — при­мерно часа через полтора, и не в учрежденческом коридоре, а на берегу чудесной речки Заугловки. Однако удивляться этому не стал, а бросил окурок в воду и бодро затрещал катушкой спиннинга. Клевало в тот день отменно.

А Половиков в этот день и на самом деле чувствовал скверно. Он сидел дома, потирал натруженную рюкзаком поясницу и рассеянно глядел на аквариум, в котором тяжело и лениво фланировала из угла в угол золотая рыба.

Утром Зинаида сказала:

— Сегодня должна  ко   мне Зойка  подойти — очередной  маникюр делать, попробую у нее денег занять. Много она, конечно, не даст, я и так у нее уже занимала, но хотя бы рублей пятьдесят…

С тем и уехала. А Половикову приказала сидеть дома и никого в квартиру не пускать. А ежели кто придет за долгом, то сказать, что сегодня же отдаст: мол, супруга побежала в банк сторублёвку разменивать.

«Боже  мой!  — думал  Половиков,  то  бесцельно слоняясь по комнате, а то без сил опускаясь в кресло. — Ну, почему? Почему все так скверно получилось? Прямо хоть из дома беги! А  все эта рыба проклятая! — и погрозил ей кулаком: — У-у, проглотина! Сначала весь свой корм поела, а теперь вот за людей принялась?!

Но рыба лишь посмотрела на Половикова осоловелыми глазами и ничего не сказала. В руках у того не было банки с кормом, и это было главное. А все остальное рыбу не интересовало.

— Борька, ты дома? — раздался в прихожей голос Зинаиды. — Иди, помоги мне мешок наверх принести, а то таксист за это рубль просит.

— Ох, и повезло же мне сегодня! — не удержавшись, хвасталась Зинаида, когда     они  спускались  по лестнице. — Представляешь, заняла я у Зойки денег, ну и поехала в
магазин за кормом. Захожу, а мне и говорят: корма нет, весь закончился! Представляешь? Повадился к ним ходить, продавщицы рассказывают, какой-то спекулянт, вот он-то весь корм и прибрал подчистую. Ну, я расстроилась, конечно, собралась было домой ехать, а тут вдруг подходит ко мне одна старушка, да и говорит…

Что именно сказала Зинаиде таинственная старушка, Половиков узнать не успел: оба уже вышли на улицу, где вокруг здоровенного мешка прохаживался таксист — молодой парень в курточке на «молниях».

Догадавшись, что в его помощи здесь уже не нуждаются, парень в сердцах пнул мешок ногой, забрался в машину и укатил, обдав супругов отработанным бензином.

— Ну, чего встал? Бери да неси! — скомандовала Зинаида, а пошла впереди, на ходу прикидывая, на сколько дней хватит золотой рыбе корма, с недавних пор ставшего в городе большим дефицитом.

— Вот сюда его ставь, поближе к аквариуму, — сказала Зинаида и, не удержавшись, опять похвасталась: — Видишь, как надо за кормом ездить? Полсотни всего отдала — и пожалуйста: полный мешок! Килограммов тридцать, навер­ное, весит.

— Да что ты! Все шестьдесят, — возразил Половиков, осво­бождаясь, наконец, от нелегкого груза. — А может, и семь­десят…— Но Зинаида его уже не слушала.

Он уже стояла у аквариума и говорила золотой рыбе, плотоядно взиравшей на мешок:

— Проголодалась,  милая? Ну,  ничего, потерпи, сейчас я тебя накормлю, — Нетерпеливо рванула завязку и не глядя запустила в мешок руку. — На, кушай, милая, кушай…

И вдруг повернула к Половикову свое разом побледневшее лицо:

— Ты посмотри… пос-смотри… Ты только посмотри, что мне эта старая карга вместо корма подсунула!..

А дальше Зинаида уже ничего не смогла говорить, а только беззвучно открывала и закрывала рот и показывала супругу горсть древесных опилок.

Горе у Зинаиды было большим, искренним, безутеш­ным, и Половикову ничего не оставалось, как обнять супругу, плакавшую навзрыд, и, успокаивая, твердить все, что в го­лову забредало:

— Ну, не плачь, Зинуля, не плачь! Ну, что же ты, милая? Обманули — и ладно, и ничего… И бог с ней, с этой рыбой! Брось ты ее!.. Она же тебя совсем с ума свела, слышишь?.. Милая!..

— Ах, вот ты, значит, как?!— вскричала Зинаида, отшаты­ваясь от Половикова. — А обо мне ты подумал?! Рыбку мою, значит, хочешь с голоду уморить… А мне, значит, как? Всю жизнь из долгов не вылезать?!. А ну, — указала она на дверь, — катись  вон  отсюда.  Вон!  И  чтобы духу твоего здесь  не было!

Словно бы натянулась и лопнула невидимая струна, и стран­ная тишина накрыла Половикова. Показалось, не в комнате он сейчас, а бог знает где, словно под толщей воды, не отдышаться  и не докричаться…

И здесь Половиков в силу этой странной, невысказанной до конца мысли обвел внимательным взглядом такую, казалось бы, хорошо знакомую ему комнату.

Застоявшейся зеленью лезла в глаза стена с прилипшим к ней ковром — свадебным подарком тестя.

А другая стена была покрыта красно-коричневым налетом, и это тоже был ковер — память об одной очереди, в которой Зинаида стояла когда-то…

Мебель напомнила Половикову камешки, которые он однажды разбросал по дну аквариума — чтобы красивее было.

А палас под ногами удивительно напоминал песчаное, и ворс на нём даже на взгляд был вязким и густым: того и гляди, засосет тебя этот палас, и сгинешь в нём без возврата и следа!

И размытым зеленым пятном качалось в окне спелое июльское солнце, с трудом пробиваясь лучами сквозь зеленые шторы, удивительно похожие на длинные широкие водоросли…

Показалось, что в комнате нечем дышать. Половиков захотел что-то сказать, но передумал. Обреченно махнул рукой. И тяжело поплыл в прихожую.

* * *

Домой Половиков не вернулся. Кормить золотую рыбу было нечем. Пришлось съездить в «Изумруд» и сдать свое золотое колечко — за семьдесят рублей с мелочью. На счастье, в зоомагазин подвезли свежий корм, и это Зинаиду обрадовало.

— Ну, как ты здесь, без меня? Не околела еще? — ласково как могла, спросила Зинаида, опуская на пол сумку с кормом. И опустив руку в воду, похлопала золотую рыбу по холодному литому боку. — Ого! Хороша… Килограмма четыре наела. Скоро и в Ялту можно будет ехать!

«А может, хватит уже ее откармливать? — думала Зина дня через два, вытряхивая из сумки последние серо-желтые крошки, и тут же себя оборвала. — Ну уж, нет! Когда еще такой случай представится? Надо кормить! А денег у отца займу: неужели откажет?»

— Ну, знаешь ли, дочка! Хватит. Что я тебе — дойная корова, или как? — у Гугняева от гнева даже голос пропал, и он просипел: —  Небось,  опять  этот  твой образованный  Толстым мается? Предлагал же я ему грузчиком на базу идти. Сейчас бы, глядишь, уважаемым человеком был, при деньгах…  Опять поругалась с ним, что ли?

— Точно! Поругалась, папа, — подхватила Зинаида. — Да еще как поругалась! До развода дело дошло, — добавила в голос немного слез и пояснила: — Такой подлец он оказался, папа! Требует, чтобы за развод я платила. Ты представляешь? Тридцать рублей нужно за развод заплатить.

— Ах, вот в чем штука… — Гугняев задумчиво потяну кармана худосочную сигарету, кисло пыхнул дымком. — это, знаешь, прямо никуда не годится!

— Вот и я говорю… — начала было Зинаида, но старик ее прервал.

— Да я не об этом, не об этом! Я говорю, не дело это — за какой-то пустяк тридцать рублей выкладывать! В наше время всего за десятку разводили, да и то желающих не было.

И здесь Зинаиду прорвало.

— Да ты хоть понимаешь, о чем я говорю? Ты понимаешь? — простонала она. — Разводимся мы, разводимся!..

— Вот на свои и разводитесь, — сказал Гугняев в ответ. — А на чужие, знаешь, каждый дурак развестись может…

Пауза была длинной, как жизнь. Но пауза кончилась, а жизнь продолжалась.

— Значит, не дашь? — спросила Зинаида так холодно, слов­но бы сосульку на зубах раскусила.

— Не дам! — взвизгнул Гугняев. — И не проси — все равно не дам!

«Может, рассказать ему про все? — подумала Зинаида. — Ну уж нет! Сразу же рыбу к рукам приберет…»

Зинаида вышла от отца, не попрощавшись.

* * *

С Колыхаловой Зинаида договорилась на удивление быстро. Услышав, что Зинаиде срочно нужны деньги, Зося сочувственно поахала в трубку, сказала, что журнальный столик ей давно уже нравится, насчет старого долга и слушать не стала — мол, вместе с мебелью отдашь… Словом, тем же вечером Зося уже рассматривала предложенную ей вещь: крутила столик и так, и этак, дергала его за ножки и, скорбно поджав губы,
разглядывала на свету полировку.

— Да-а! Разочаровала ты меня, Зинуль, — сказала, нако­нец, Зося, оставляя столик в покое. — Я уж думала, он и в самом деле такой, знаешь, э-э… оригинальный, — подобрала она нужное слово, — а столик, выходит, так себе — ширпотреб! У моего Миши, что ли, в мебельном магазине покупала?

— Что ты, Зосенька! О чем говоришь? — Зинаида даже руками всплеснула. — Ведь это же ручная работа. Япония! Мы ведь его вместе с тобой в комиссионке брали, за сто. Неужели не помнишь?

— Ну, это когда еще было! — резонно заметила Колыхалова, доставая тем временем из сумочки элегантный бумажник. — Теперь у стола и ножки ходуном ходят, и полировка, я извиняюсь, ни к черту… Да ты не обижайся. Зинуль, — спохватилась она. — Рублей шестьдесят я тебе дам, минус долг… Вот, бери, — и протянула розовую бумажку.

— Но… как же так?.. Что ты, Зо… — последний слог застрял у Зинаиды в гортани.

— Ну, хорошо, хорошо! Успокойся, пожалуйста. — Сиреневый ноготок задумчиво царапал скрипевшую кожу бумажника. – Семьдесят пять, конечно же, дороговато за эту рухлядь, а семьдесят… нет, шестьдесят пять я тебе дам. По старой дружбе!..

И добавила к розовой бумажку синего цвета.

«Даром ведь, даром столик отдаешь! — клином вошла Зинаиде в голову мысль, и тотчас же ее вышибла другая. — Бери деньги, бери! Не возьмешь, на что завтра корм покупать будешь?..

Зинаида зажала в кулак протянутые ей деньги и стала словно каменная. А Зося тем временем упорхнула в прихожую, откуда вернулась уже вместе с Михаилом Ивановичем, которого оставляла покурить на лестничной площадке — чтобы не мешал сугубо женскому разговору.

— Вот, Миша, бери этот столик — и шагом марш на улицу, — скомандовала Зося. — Да поосторожнее там, на лестнице, а то весь лак обобьешь, медведь!

— Как можно, дорогая?! — воскликнул Михаил Иванович, аппетитно ухватывая столик за тонкую цыплячью ножку. — Снесу как по нотам: в первый раз, что ли?..

— Ну, я побежала, — сказала Зося, наскоро целуя подругу в каменную щеку. — Ты мне звони, чуть чего… Ну, пока!

Зося ушла, а Зинаида как встала посреди комнаты, так и осталась там стоять — ровно ничего не понимая, совершена всему равнодушная. И немало времени прошло, прежде, дошел до нее смысл совершенного ею.

Помогла Зинаиде в этом бумажки, которые она по-прежнему держала в руке. Бумажки были все новенькие и хрустели так ясно и холодно как снежок, прихваченный морозом. И Зинаиде вдруг в самом деле стало холодно. Холодно до озноба, до дрожи, до синевы, до зябкого постукивания зубами…

Холодно и тоскливо, как не бывало еще ни разу в жизни.

* * *

…Дни мелькали, как лица, то и дело возникавшие на пороге квартиры. Постепенно все они слились для Зинаиды в одно лицо — лицо прожженного покупателя. На лице имелся тонкий любопытный нос, шевелившиеся в азарте уши и рот, — этакая оправленная зубами дыра, из которой вместо слов выкатывались смятые в комок червонцы. Глаз на лице не было. Вместо них на Зинаиду глядели то серебряные полтинники очков, а то  отливавшие золотом кругляшки величиной в копейку.

Продажа журнального столика давно уже отошла в прошлое. Теперь из квартиры выносили вещи куда более солидные: кресла, ковры, паласы… Наконец, секретер красного дерева, царапина на котором стоила Зинаиде целой пятерки. Тем не менее, заплатили за секретер по-божески — что-то рублей восемдесят, и этого золотой рыбе хватило, чтобы прожить два дня, не считая вечера.

Поначалу продажа нажитого добра приводила Зинаиду в отчаянье, потом ему на смену пришло чувство более подходя­щее — ярость. Торгуясь, Зинаида отстаивала каждый рубль, воюя за него с мужеством угодившего под Фермопилы спар­танца. В особо тяжких случаях она призывала на помощь старика Тимофеева, и это было для покупателя куда страш­нее, чем Фермопилы. Ибо грозен был театрал и дик: борода у него свистела, как кнут, а со стекол очков то и дело срывались длинные сухие молнии.

—  Опять?! — пошатываясь слегка, колоколом гудел Тимо­феев. — Опять пришли мою соседку облапошить? Вам сорока рублей за табуретку отдать жалко? Вы за тридцать пять хотите его взять? Не получится! Сорок пять рубликов сей табурет стоит, душой вам говорю! Забирайте его и проваливайте ко всем чертям, погибели на вас нет!

Ошарашенные появлением театрала, граждане спешно хва­тали чудный атласный пуф и проваливали ко всем чертям, а удалой Тимофеев оставался. Рубли, вырванные из цепких по­купательских рук, Зинаида делила по справедливости — кто сколько заработал. Получив свою долю, Тимофеев уходил кое-куда, и до самого вечера Зинаида его уже не встречала.

Иногда Тимофеев на зов Зинаиды не шел, а если в конце кон­цов и появлялся, то уже в прихожей начинал молоть такую чушь, что у покупателей уши вяли. Приходилось подхватывать театрала под руки и вести домой, на первый этаж, нещадно при этом театрала обругивая. Тимофеев отмалчивался, но его бо­рода вела себя крайне несдержанно: лихо посвистывала и все время норовила кого-нибудь отхлестать, заставляя доброволь­цев из публики держаться как можно дальше.

На работу Зинаида уже не ходила — не было времени. Нужно было торговаться с покупателями, ездить в зоомагазин, кор­мить золотую рыбу и вновь торговаться… Словом, забот хватало.

Получив в «Завитке» расчет, Зинаида с трудом донесла мешок с кормом до дому, а через три дня уже торговалась с очередным покупателем за финский холодильник, в котором все равно уже морозить было нечего. Холодильник рыба проела в рекордно короткий срок, что называется, за один присест, громко при этом чавкая. А потом долго терлась то одним, то другим боком о стенку аквариума, и закатывала от удовольствия свои заплывшие глаза…

И вот что странно: чем больше корма сыпала Зинаида золотой рыбе тем  быстрее она его поедала. Нетерпеливо дожидалась очередной кормежки — и снова ела, ела… Червоным золотом наливалась её чешуя: звенели, гремели, грохотали тяжкие её пластины, заставляя нервного на этот счет театрала затыкать уши ватой.

Последней уплыла из квартиры югославская чудо-«стенка» — всегдашняя гордость Зинаиды. Когда разбойная ватага грузчиков, грузила чудо в грузовик, померещилось Зинаиде: это бьется и трепыхается в кузове гигантская рыба, пытаясь вырваться из рук рыбаков, вырваться — и никогда уже с людьми не встречаться.

И тогда Зинаида заплакала.

Она стояла, закрывая лицо холодными от слез руками, а вокруг да около прохаживался умный во хмелю Михаил Иванович и говорил рассудительно:

— Да не плачьте вы, Зинаида Владимировна, не плачьте! Поздно слезу проливать:
грузчиков я вам обеспечил, как и обещал!..

А вышедшему на всякие неприятные звуки Тимофееву — шепнул:

— Видали? Всего-то десятку ребятам за работу дала, а убивается так, словно бы  четвертную отвалила.

На что театрал изрек, задумчиво почесав свою давно заржавевшую бороду:

— Диалектика!

И плюнул в сердцах на асфальт. Словно точку поставил.

* * *

И наступило такое утро, когда Зинаида, наконец, сказала:

—Ну, кажется, все! Откормила красавицу. Хватит! Пора бы её и в магазин отнести.

Случилось это в среду или четверг: Зинаида не знала точно, какой был день, а заграничный красочный календарь она продала еще на прошлой неделе. Впрочем, Зинаиде уже было все равно. Накануне вечером она вытряхнула рыбе после крошки корма, расстелила на полу пустой мешок и легла, смутно радуясь теплой августовской ночи.

«Надо бы завтра какие-нибудь щипцы у Тимофеева попросить, —  подумала Зинаида, засыпая. — Да нет, щипцами нельзя: всю чешую исцарапаешь. Руками нужно, руками…»

С тем и уснула.

Спала Зинаида спокойно. Правда, ближе к утру пришел к ней во сне отец и долго просил прощения, неизвестно за что, да мелькал на заднем плане Половиков, которого кто-то большой и сильный, кажется, институтский вахтёр, тянул за ногу с раскладушки.

Впрочем, этот сон скоро кончился, и его сменил другой — намного ярче, веселей, а главное — гораздо правдивей. В этом сне Зинаида плыла на золотой рыбе над изумленной улицей, а внизу бежал за ней какой-то старик с малиновыми глазами, грозил кулаком и кричал, да так  что в ушах звенело: «Отдай! Кому говорю, отдай! Зачем ты чужую  рыбу у себя держишь?!»

«Так я тебе ее и отдала! — подумала Зинаида еще там, во сне, пришпоривая рыбу босыми пятками. — Отдам, а самой как жить? Опять из долгов не вылезать?»

И вслед за этим — проснулась.

Звенело в аквариуме — это Зинаида поняла сразу. На свету было видно, как ворочается в воде нечто большое, грузное, неповоротли­вое и задирает вверх толстенькое поросячье рыльце. А в голом, без штор окне, в бездумно голубом небе Зинаида впервые за много дней увидела спелое августовское солнце и мягкие и гус­тые, бог весть куда летевшие облака.

«Ишь, расшалилась, каракатица! — с умилением подумала Зинаида, прислушиваясь к звону. — Ну, ничего, по­дожди немножко. Сейчас я встану, под краном тебя сполосну, а уж тогда…»

Вот тогда-то и сказала Зинаида это короткое решительное слово: «Хватит!»

Как раз в эту самую минуту в мире происходило много разных собы­тий, больших и маленьких. Английская палата лор­дов обсуждала очередной законопроект, в Индийском океане то­нул канадский сухогруз «Старина Джо», с космодрома Байко­нур уходил в небо очередной «Союз», в Уссурийской тайге сни­мал свой новый фильм японский режиссер Акира Куросава.

А в Заугловске за это время ничего существенного не произо­шло. Температура воздуха была 22 градуса тепла, дул юго-западный ветер — слабый до умеренного, днем ожидалась переменная облачность, без осадков, а к вечеру местами должен был пройти небольшой дождь.

* * *

— Показывайте, что там у вас?..

Приемщица золотого лома, сидевшая по ту сторону барьера, повертела в паль­цах блестящую пластину размером в металлический рубль, внимательно осмотрела ее сквозь лупу. Потом слегка царапнула металл и выдавила из пипетки капель­ку кислоты…

— Вы хотите это сдать? — спросила девушка.

— Конечно, хочу! У меня этого много, — увесистый свер­ток шмякнулся о барьер. — Вот только не знаю, девушка, денег-то у вас в кассе хватит?

— Не беспокойтесь, хватит: мы ведь самоварное золото дорого не оцениваем!

* * *

Слез больше не было, слов — тоже, а из всех мыслей, сидевших сейчас у Зинаиды в голове, самой верной казалась ей ко одна: «Перекормила!..»

Зинаида сидела на подоконнике и пустыми глазами смотрела прямо перед собой, в белый прямоугольник комнаты. Но вот взяла с колен сверток и развернула его…

Пластины чешуи сияли у нее в пальцах, дразнили своим  блеском, сводили с ума весом, сладко волновали желтизной…А  толку-то? Чешуей  можно  было  лишь любоваться, не больше, а сдать ее в ювелирный магазин не представлялось  никакой  возможности: позолоченную  медь в 3аугловске, увы, не принимали…

Привело Зинаиду в чувство сердитое ворчание из аквариума. Это золотая рыба, слегка ощипанная с одного боку, хотела есть и недоумевала, отчего это хозяйка  продолжает сидеть на подоконнике и не спешит насыпать в аквариум корма.

— Ох и разнесло же тебя! — сказала ей Зинаида, впрочем, без злорадства, а так, лишь бы что-нибудь сказать. — Пора бы тебе, дорогая, и на диету садиться, а? Да и я с тобой, пожалуй, тоже… сяду.

Последнее слово как бы само собой отделилось от предыдущего, но поразмыслить над такой странностью Зинаида не удалось: в прихожей раздался длинный серьезный звонок.

А потом — еще звонок, посерьезней первого.

И еще один.

И еще…

Зинаида открыла дверь лишь после того, как услышала на лестничной площадке грохот упавшей раскладушки.

На пороге стоял Половиков.

1981  г.