(В пику Веничке Ерофееву)

Сипло запел за стеной чайник-свистун, и Синюков перевернулся в кровати.

Застонал, приподнялся. Уронил ноги на пол. И сел, где лежал, упершись пятками в рябые половицы.

Напрягая мозги, две минуты соображал, где он, в чем он и какое сегодня число. Захотел посчитать. Дошел до пяти — и сбился.

Но почувствовал Синюков: осень уже! И еще. Если голову не поправить, непременно зима начнется.

— Николай! Николай, ты где? — прохрипел Синюков. Повел глазами окрест. Увидел посередине комнаты ботинок — и сразу все понял. Прежде всего: босиком Николай уйти не мог — осень на дворе. Значит, с лета ботинок лежит. Примерно с середины июля.

А голова продолжала болеть. Она болела всю ночь, и организм отзывался на эту боль паскудной дрожью. «Не пей, не пей!» — зудила душа. «Хоть „соточку“ накати!» — просила голова. А ботинок все лежал и лежал, раскинув шнурки в стороны.

— Что, братан, и тебе невмоготу? — посочувствовал Синюков ботинку. — А ведь говорил же я Кольке: не разувайся! Ведь говорил? Говорил. И где теперь Колька, хотел бы я знать? Нет больше Кольки!

Кольки, действительно, не было, как не было и колькиного кармана, где с апреля, а может, с июля оставалось (и Синюков это помнил!) примерно копеек пятьдесят семь. Это если по пиву, то хватит и килечки прикупить. А вот ежели по стакану портвейна на душу принять, всего-то на мелкий бутерброд и хватит.

А был ли апрель с июлем? Судя по ботинку — был. Карман, значит, тоже был. И Колька при нем присутствовал. Но это было в июле, а нынче — почти зима. Так что нечего больше сидеть, нужно постепенно подниматься.

Синюков начал подниматься — медленно, неуверенно. По частям. Сначала лицо поднялось, а за ним потянулось все остальное. Последними встали с кровати брюки вместе с пузырями на коленях. Постояли, подумали и мрачно двинулись вперед. А рубашки у Синюкова прямо с августа не было.

Так-с, вот кухня… Вот стол… Два стакана и крошки… А это что? Лохматая голова на блюде. Ба, так это же дружок Николай! В одном ботинке.

— Ззз… здор… ово… Братан?!

И вдруг ожила голова. Ож-жил-ла! Есть ведь чудо на свете, братцы!

— Ну и что? — спросила голова, вынимая лицо из блюда. — Значит, как пить, так сразу оба за стол. А как лечь отдыхать — мне уже и места нету?!

— Что ты, что ты! Колян! — заюлил Синюков. — Ты же сам на кровать не пошел! Как ботинок с ноги потерял, так сразу в кухню и подался.

Голова молча слушала и переваривала все подряд. Один раз голове стало дурно, и Синюков испуганно отвернулся.

— Там, ты глянь, ничего не осталось? — прохрипела голова. — Нет? Ну ладно, знаю, что нет. Значит, надо сгонять, слышишь? Надо!

— За пивом?

— Н-над-до!..

Вдруг ударила косо в стекло и отчаянно зажужжала здоровенная муха. Не иначе как из Африки прилетела, зараза. А откуда ей еще прилететь? Там ведь лето, когда у нас зима! Вот так всегда: у нас — зима, а у них — все лето, лето…

— За пивом? Так? — сглотнул Синюков скупую похмельную слюну. — Так ведь деньги надо, Колян… Бабки нужны!

— Бабки — будут, — уверенно сказал Николай. — Вот как пару пузырей принесешь, так непременно бабки появятся. Как мух, придется их от водки отгонять!

И стал искать что-то в правом кармане. В левом тоже искал. Когда Николай залез в карман по четвертому разу, Синюков нерешительно вымолвил, глядя себе под ноги:

— Так ведь, может быть, денег и нет? Слышишь, Коля? Может быть, они еще в июле кончились? А теперь уже — видишь? — осень на дворе.

— Какая осень? Ты че, в самом деле? Рассолом опился? — крикнул Коля. Страшно на Синюкова посмотрел. И снова руку засунул в карман, поближе к правому боку.

И тут же — новое чудо, на этот раз — под номером два: воссияла рука, извлекая из бездонной глубины много разной всячины. Осветился угол кухни, сто лет как не метеный, засияли разноцветные блики на оконном стекле. И отчетливо загудел в голове у Синюкова невидимый хор, воздающий хвалу Вседержителю нашему Господу.

А Николай уже высыпал на нечистую клеенку содержимое ладони: 10 коп., еще 10 коп, две копейки… семь раз по копейке… А потом вдруг двугривенный — бац! И еще один, стертый, как подошва на ботинке. Ну, и всякая денежная труха, в основном копеек по пять, хотя и пятиалтынный тоже попался. Да, бумажка еще! Почти новый… трамвайный билет?! И черт его знает, что он, сволочь, в кармане делал.

— Это, значит, того… Это надо бы, Коля, сообразить! — заторопился Синюков, одновременно решая в голове сразу три задачи. Во-первых, сколько брать, во-вторых, в чем нести. И в-третьих, по сколько капель разливать, чтобы себя не обидеть. — Ты посчитай, Коля, посчитай!

— Посчитал я, и что? — прохрипел Николай. — Тут считай, не считай… Почти рупь на кармане у нас, туды его в лом! Рупь двенадцать, если уж точно. Живем! Нам бы гривенник, Вась: точно так на бутылку хватило б!

Третье слово с конца вызвало у Синюкова небывалый прилив сил. Он даже потеть перестал, а уж про сухость во рту и говорить нечего. Исчезла сухость во рту, и ясной стала у Синюкова голова. Он точно вспомнил, где в этом доме гривенник можно найти. Да он же лично тот гривенник еще в июле под кроватью видел!

Стоп. В июле? А не апрель ли то был? А может, и апрель. Тогда еще соседка сбоку, и хрен как ее зовут, заходила по причине скандального Синюкова поведения. Вроде бы Синюков по ночам на всю мощь пылесос гонял. А также спички под ее стенкой жег. Может, так себе, просто на нервах хотел поиграть, а если вдруг всерьез стену подпалить задумал?

Так в апреле или в июле? Июль это или апрель? Но если даже это и апрель, что тогда, извините, с ботинком делать? Он с июля лежит или с сентября? C июля. Ну, так вот, чего же тогда апрелю здесь делать?

Тотчас же месяц апрель Синюков от мыслей отогнал. И снова стал вспоминать все с самого начала.

Так, июль. Что там было, в июле? Пиво, портвейн… И ботинки, ясное дело. Сначала были у Николая на ноге, оба-два. А потом вдруг один взял — и потерялся…

— Ну, ты чё там,в натуре? Ты деньги ищи! — зарычал Николай, разом комкая и обрывая синюковские воспоминания.

— Что?

— Ищи, говорю, ищ-щ-щ-щи-и!..

Ладно, на фиг июль.Август тоже на фиг.

Где кровать? Слева запад, справа — восток… Ага!

Синюков повернулся и медленно побрел направо.

— Ты куда? — прохрипел Николай.

— Да пойду, поищу… под кроватью…

— Лучше ищи!

— Да уж ладно…

— Ты лучше, лучше!

Вот ботинок николаев посреди комнаты. А вот кровать. Синюков начал медленно сгибаться пополам. Гнулся неравномерно, преимущественно в пояснице. Попытался засунуть голову под кровать — не лезет голова. Ну да ладно, можно и так разглядеть. Гривенник, он и под кроватью — гривенник.

Посмотрел Синюков. На удачу пошарил рукой. Нагреб кучу окурков. Выбрал один, поприличней.

— Ты там скоро? — торопил из кухни Николай.

— Скоро, скоро. Почти нашел!

Не хотел Синюков нынче врать, а пришлось. Пришлось!

Ни хрена под кроватью денежного не оказалось.

На табачный дымок сунулся в комнату Николай. Углядел свой ботинок — и сразу все понял. Если бы, скажем, Синюков сейчас под кроватью гривенник нашел, не лежал бы ботинок посреди комнаты — был бы он у Синюкова на ноге. И пошел бы тогда Синюков… пошёл…

Хотя, с другой стороны, все зависело бы от размера.

— Ты какой размер носишь, Вася? Не сорок второй?

— Сорок пятый. А что? — пошутил Синюков.

— Ничего, — Николай, в свою очередь, выбрал окурок, закурил. — Нет, значит, гривенника?

— Значит, нет.

— Плохо, Ваня! Плохо!

И точно, плохо стало тотчас же в квартире номер шесть. Так плохо, что даже шнурки у ботинка скукожились.

Посидели, покурили. Повспоминали, какое нынче число. И снова принялись за старое:

— Искать надо гривенник, искать! Искать, Вася, надо!

— Да где ж найдешь его, Коль?! А, Коль?

— Твоя квартира, не моя. Так что думай, хозяин. Думай!

Хорошо сказать — думай! А как? И главное, чем? В голове то ли снова колокол загудел, то ли она даже не гудевшей треснула.

И опять же, где думать? Здесь, в комнате? Климат не тот. Да еще этот ботинок с правильной мысли сбивает.

— Помню, я в сентябре… Нет, в июне за водкой ходил, — этаким календарем зашуршал Синюков. — Возвращаюсь, я помню, злющий как черт…

— Обсчитали?

— А то! На пятнадцать копеек… собаки! Сёма, помню, тогда у меня ночевал. Стало быть, в феврале. Двадцать первого, помню, пришел. Прямо с утра. А двенадцатого ему плохо стало.

— Как — двенадцатого? — не понял Николай. — Ты же говоришь, двадцать первого Сема пришел?

— Ну, пришел. Посидели. Потом спать легли. Снова встали… Вот три недели и прошло. А двенадцатого марта, помню, Сёма с утра меня бутылки послал сдавать, а я случайно одну в подъезде-то и уронил. Ох, и санитаров же тогда в подъезде было!

Николай удивленно расправил примятое с ночи ухо, спросил:

— А Сёма-то здесь причем?

— Ну а как же без Сёмы? С Сёмы-то все и началось. Он ведь, знаешь, такой, наш Сема… Он же все бутылки помнит! А тут как звон услышал, так лицом побелел и упал, где стоял. Пришлось медицину вызывать. Это мне потом Кеша с четвертого этажа рассказывал.

Воспоминание о четвертом этаже привело Николая в легкую дрожь. Вот к кому бы за гривенником сходить! Ничего, что четвертый этаж. Не четырнадцатый. Доберемся!

— Нет больше Кеши. Как в марте мы с ним пару дней погудели, так он прямо исчез, — продолжал Синюков, и носом хлюпнул. — Может, помер уже, потому что и это может быть. Ну а если не помер, значит, в другой дом переехал.

Другой дом — это плохо. Где бы найти этот дом? Надо выйти на улицу… А вдруг там снег по колено выпал?

Николай подошел к окну, поплевал на стекло, протер его рукавом. И разглядел: трава на дворе! Бог ты мой! Значит, точно, июль. Во всяком случае, еще не осень.

Ну а если июль, тогда… Что?

— А какое число?

Хохотнул Синюков:

— Как — какое? Так гривенник же… Десятое.

Все! Легко на душе стало у Николая, очень легко. Все он вспомнил и все посчитал, хоть сроду арифметикой не увлекался.

Получилось: сегодня — десятое. А когда получка была? Вроде, третьего. Или четвертого? Значит, пятого. Точно! Литр водки, вина полкило да на закусь батон. А дальше, дальше?

Ха! Так ведь в этот день он ботинки купил! И пошел обмывать. А точнее сказать, просто взял — и поехал. В трамвае. И ногу натер, это факт. Захотел подложить что-нибудь под правую пятку, и задумался. Если вдвое рублевку сложить — слишком жирно будет. А вот если трамвайный билет, то не хватит, пожалуй.

Вот тогда-то он, Коля, под пятку гривенник и положил! Хотя ногу все равно потом стер. И потому здесь, в комнате, ботинок-то и скинул!

Весь, как был, в ожидании чуда, проковылял Николай от окна к середине комнаты. Наклонился, поднял тот ботинок, заглянул ему внутрь…

Ни хрена в том ботинке не оказалось.

— Да ты другой башмак сними! — вдруг вскричал Синюков. — Сними, сними! Два башмака — будет пара. Нет, точно, точно!

И рассмеялся вдруг Синюков. Малиновыми пятнами пошел, настолько вдруг ему стало хорошо.

И голова перестала болеть.

И запела душа, как чайник.

* * *

…И прошел после этого час. Или день. А может, и год. Никто число не записал, потому что никто его не помнил. Но вечер был, это точно. Сидел Синюков как бог, и слушал бодрый голос умного во хмелю Николая:

— Это ежели пара, так что? Непременно надо продать, — говорил Николай. — Вот как мы: продали ботинки — и сидим, головы поправляем. Потому каждой твари — по паре. Опять же, Платона возьмем: ни хрена не войдешь, говорит, два раза в воду!

Насчет Платона помалкивал Синюков. Сидел, глотал из стакана, сколько нальют. И размышлял о причудливости бытия и смысле жизни.