ОСТАНОВИТЬСЯ, ОГЛЯНУТЬСЯ…

…внезапно, вдруг, на вираже,
На том случайном этаже,
Где вам доводится проснуться…

Так писал в одном из своих стихотворений поэт Александр Аронов. Пожалуй, лучшего эпиграфа для рубрики-ретроспекции и не придумать…

Был режиссёр…

…Год  1973-й, провинциальный город Уссурийск.  Местный Дом офицеров, а в нём — драматический театр Краснознамённого Дальневосточного военного округа (КДВО). Когда-то здесь работал  по-настоящему творческий человек — режиссёр и сценарист Глеб Константинович Томилин (1921 – 1995). 

Бывают ситуации, которые запоминаются на всю жизнь. Встречаются люди, которые навсегда остаются в памяти. При этом возраст, род занятий, черты характера и прочее, и прочее не имеют ровным счетом никакого значения. Ты просто запоминаешь человека — и всё.

Вот и я нынче вспомнил…  Вздохнул: как давно это было! Но память возраста не имеет. Этим память и хороша.

Глеба Константиновича Томилина я вспоминаю в автобиографической повести «Занавес». Вот небольшой отрывок из неё.

«…В первый же день своей службы на театре я получил роль без слов. Произошло это так.

Репетировали премьерного «Олеко Дундича». В шестой картине, если кто помнит, действие происходит в заштатном южном городке. В небольшом ресторанчике. Ситуация прямо аховая. В городок вот-вот ворвутся славные конники Будённого, а белая гвардия в полуподвале конкретно разлагается. В смысле, сидит и пьёт. Ну, и развесёлых цыган, конечно, слушает.

Режиссёр Глеб Томилин сидит в партере, в девятом ряду. Перед ним на столике термос с кофе и тень Станиславского за спиной.

Голос Томилина:

– Полковник, хватит разговоров! Вы уже пьяны в стельку!

Тотчас же заслуженный артист РСФСР Михаил Маслов в полковничьих погонах профессионально сгоняет трезвость с лица и начинает красиво сползать со стула. 

– А вы, штабс-капитан, куда смотрите? Помогите же полковнику! – не унимается Томилин. И пока ещё не заслуженный актёр Пётр Коновалов резво бросается полковнику на помощь, подхватывает его и пытается посадить на место. А в это самое время актёры второго плана под видом цыганского хора знай себе, наяривают:

– Ах, кони, кони, кони,

Безумный этот бег…

Нет, правда, натуральная Керчь. Или даже Новороссийск. Поглядишь – и самому за кордон бежать захочется.

Вот я и побежал, в смысле, пошел. Не за кордон, понятно, но тем не менее… Что называется, отличился.

Стою я, значит, за третьей кулисой и с любопытством наблюдаю, как белая гвардия разлагается. Вдруг вижу, как из противоположных кулис главный монтировщик декораций дядя Гриша Глушко мне рукой машет, – мол, давай ко мне, да побыстрей, дело есть. Ну, я и двинулся на этот зов. Прямиком через сцену. И это во время актёрской игры! Натуральный кошмар в квадрате.

На театре такие проходы считаются верхом неприличия. Это все равно, что в цирке спиной к арене сидеть. Или в культурном обществе не встать, когда дама в комнату входит.

Это я уже потом догадался, что коварный дядя Гриша надо мной, новичком, решил подшутить. А тогда даже мыслей подобных не было. Иду себе да иду, поглядываю по сторонам. И что характерно, никого из белогвардейцев не трогаю.

Только вижу, у Маслова вдруг борода начинает как бы отклеиваться, а у Коновалова непроизвольно расстегиваться кобура. Цыгане на заднем плане пальцы в струнах запутали и о чём дальше петь — напрочь забыли. И кони, понятно, тотчас же оборвали свой бег.

Слышу в зале громкие хлопки:

– Стоп, стоп!.. Это что такое? Почему посторонние на сцене?!

А я иду себе, и в ус не дую. Делаю вид, что аплодисменты не ко мне относятся. В конце концов, от меня уже ничего здесь не зависит: пройду я через сцену, не пройду, всё одно – сдадут белые Новороссийск! Да и в Крыму, похоже, тоже не задержатся.

– Помреж! Где помреж? – это опять Томилин. Тотчас же выпадает из-за кулис помощник режиссёра – Ирина Медведева, и машет на меня руками:

– Нельзя, нельзя! Уйди со сцены! Уйди!.. 

Нельзя так нельзя. По боковой лесенке быстро спускаюсь в зал. Пытаюсь уйти через служебный вход, да не тут-то было.

– Молодой человек!.. Да, вы! Вы, конечно!.. Подойдите ко мне!

Подхожу. У Томилина мальчики кровавые в глазах. Сразу видно, что человек на взводе.

– Что вы здесь делаете? Почему ходите по сцене? Кто вы такой?

Я и рта раскрыть не успел, как подбежала помреж Медведева со спасительной репликой:

– Глеб Константинович, это наш новый монтировщик. Он не знал… Он первый день в театре!

– А по виду и не скажешь, что первый, – в сердцах бросает Томилин. – Вы что же, молодой человек, не знаете, что во время репетиции посторонних на сцене быть не должно? — спрашивает он уже в меру спокойно.

– Не знал, – отвечаю. – Извините. Но теперь уж точно буду знать! 

Томилин внимательно смотрит на меня и вдруг говорит:

— А вы не хотите в спектакле кого-нибудь сыграть? Только честно? 

Что? В спектакле? Сыграть? Да ещё кого-нибудь? Я ушам своим не верю.

— Так ведь я не актёр…

— Да там и роль-то без слов.

— Ну, конечно, хочу!

Тень Станиславского поощрительно кивает в ответ. А у помрежа Медведевой на лице расцветает улыбка.

– Вот что, Ирина, — говорит Томилин. — Переодень-ка ты этого юношу… в подпоручика, что ли… И посади с кем-нибудь из актрис на чемоданы. На авансцене, у правого портала. А то у нас в шестой картине массовки маловато! 

Вот так и загремел я в актёры.

Пока Томилин набирался творческих сил из термоса, меня отвели к костюмерам. Вдова основателя театра КДВО, Анна Любарская-Ларская, быстренько переодела меня в бравого подпоручика. Реквизитор Тая Гришина приволокла на авансцену два здоровенных чемодана. А Ирина Медведева посадила на них влюбленную парочку: симпатичную даму с вуалью (она же – актриса Людмила Коновалова) и молоденького офицера с лицом монтировщика декораций из новичков.

Хлопок, бодрый голос Томилина: «Начали!» — и всё вернулось на круги своя: полковник, штабс-капитан, цыганский хор. И белая гвардия, которая усиленно разлагается. На сцене пьют и по очереди со стульев падают, а мы с Людмилой сидим, аки сизые голуби, на чемоданах и смотрим друг другу в печальные глаза. Вроде бы как расстаёмся навеки, с робкой надеждой встретиться где-нибудь в Стамбуле. Но это если свободные места на пароходе будут. А если нет, так и любовь с чемоданами от разлуки не спасёт.

И вот сижу я на чемодане перед Коноваловой, считаю её веснушки, и боковым зрением замечаю, что штабс-капитан за третьим столиком справа как-то очень внимательно на меня посматривает. Хотя это ему и неудобно: по ходу пьесы надо с полковником в карты играть, а он на меня то и дело головой крутит.

Ну, крутит и крутит, я-то здесь причём? У меня свои проблемы. Похоже, в Стамбул мне дорога и в самом деле закрыта, поскольку билета на пароход в кармане нет. Меня, может, шлепнут лихие буденовцы прямо в порту, вместе с чемоданом, и покурить напоследок не дадут. Так что же теперь, и с дамой нельзя попрощаться?

Беру я нежную ручку в лайковой перчатке и легонько так прикасаюсь к ней губами (как же, знаем-с тонкости обхождения: читали классиков!). У дамы разом веснушки порозовели. Ох, ничего себе, думаю, вошел я в роль! Вдруг слышу грохот на сцене, за третьим столиком справа. Это штабс-капитан Коновалов слегка переиграл, вот и упал вместе со стулом. Но это он уже сам виноват: не надо было голову на чужие чемоданы выкручивать!

Как бы то ни было, а с тех пор Коновалову мне на чемоданы больше не подсаживали. В спектакле она играла Галину – влюбленную в Дундича медсестру, и разорваться между госпитальной палатой и чемоданами никак не могла. Так что в дальнейшем пришлось мне считать веснушки у другой актрисы. Та тоже была ничего, хотя веснушек явно недоставало.

Чета Коноваловых давно уехала из Уссурийска. Сейчас супруги живут в Липецке и продолжают служить Мельпомене. Вместе с детьми — актёром и режиссёром. Такая вот театральная сложилась у них семья.

Сомневаюсь, что помнит дама с вуалью тот давний эпизод из «Олеко Дундича»! Театральные – народ занятой, весь в спектаклях и репликах… не успевает букеты на сцене собирать!

Да и на что этой даме с вуалью молоденький подпоручик! Тем более без чемодана, который он (или я?) потерял в новороссийском порту?..»