Было время, когда сочинить настоящее рифмованное стихотворение представлялось мне делом почти таким же невозможным, как получить пятёрку по чистописанию.

Подобно всем начинающим поэтам младшего школьного возраста меня одолевали вопросы:

• Можно ли научиться писать стихи?
• Что в стихах самое главное?
• В чем отличие хороших стихов от плохих?

И т. д.

Вопросов было много, но где найти на них ответы, я не знал, а спросить об этом взрослых стеснялся. Пока однажды, набравшись смелости, не обратился за помощью к школьному библиотекарю.

— Пиши о том, что ты сам считаешь для себя интересным, — сказала мне добрая библиотекарь. — Если стихи будут хорошими, они наверняка понравятся не только тебе, но и твоим родителям, друзьям, одноклассникам…

Взяла с полки «Сказку о царе Салтане» и вручила мне со словами: «Вот как надо писать!»

После такого обстоятельного разговора о поэзии оставался сущий пустяк: сочинить что-нибудь не хуже Пушкина.

Полёт Юрия Гагарина в космос 12 апреля 1961 года моя детская Муза проболела, незадолго до исторического события объевшись весенними сосульками. Зато к полёту Германа Титова я успел выздороветь и своего шанса прославить советскую космонавтику не упустил.

Космический корабль «Восток-2» стартовал с космодрома Байконур 6 августа 1961 года. В тот же день я написал своё первое в жизни стихотворение:

Герман Титов к звёздам летит,
Американец от злости кипит.
Рады все люди, что к звёздам летит
Второй космонавт-герой!

В стихотворении было всё: ясность мысли, точность факта. Острота политического момента. Правда, рифма похуже, чем у Александра Сергеевича, да и стихотворный размер заметно прихрамывал, зато фамилию космонавта я написал без ошибки. И все запятые на месте. Прямо хоть в «Пионерскую правду» стихи отправляй.

Из денег, что мне давали на мороженое, я выкроил 7 копеек на конверт «АВИА»— и послал стихотворение в Москву. До сих пор не могу понять, почему пионерский печатный орган так и не опубликовал мой поэтический дебют. Рискну лишь предположить, что из-за боязни крупного международного скандала. Думаю, если бы от злости закипел не американец, а какой-нибудь скромный папуас, меня бы обязательно напечатали.

Вслед за Титовым в космос полетел Николаев, за ним стартовал Попович, потом отправился Быковский… Словом, садись  — и пиши, пока рифмы не кончатся. Но я уже ничего не писал, здраво рассудив, что на всех космонавтов моей Музы всё равно не хватит. Осваивать космическую тему я передоверил тогдашним мэтрам в поэзии Степану Щипачёву, Николаю Старшинову, Семёну Кирсанову и др., а сам занялся литературным самообразованием.

*   *   * 

В течение нескольких лет я читал всё подряд, что под руку подвернётся, благо домашняя библиотека это позволяла. Гайдара я мешал с Лермонтовым, Грин шёл вслед за Маяковским, а начитавшись  Барто, я тут же брался за Твардовского.  А здесь как раз начали выходить подписные тома Библиотеки всемирной литературы, и моё самообразование наконец-то получило ярко выраженный поэтический уклон.

Выпускали эту 200-томную библиотеку, если кто помнит, на протяжении десяти лет — с 1967 по 1977 гг. Первые 68 томов включили в себя поэзию — от стихотворений авторов Древнего Востока до произведений классиков XVIII века.

Пропустив Древний Восток вместе с «Махабхаратой» и «Рамаяной», я сходу окунулся в том № 3. Помню, какое эмоциональное потрясение (выражаясь по-современному — шок) я испытал, открыв «Илиаду» Гомера в классическом переводе Николая Гнедича:

Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,
Грозный, который ахеянам тысячи бедствий содеял,
Многие души могучие славных героев низринул
В мрачный Аид, 
и самих распростёр их в корысть плотоядным
Птицам окрестным и псам (совершалася Зевсова воля)…

Суровый гекзаметр «Илиады» излучал такую мощную энергетику, что после первых же пяти строчек мне захотелось учиться только на «хорошо» и «отлично». А также прямо с утра идти собирать металлолом, в крайнем случае, макулатуру.

Важно и другое. Античный трёхдольник навсегда отлучил меня от частушечного хорея с приплясывающим ямбом и решительно повернул моё начинающее перо в сторону дактиля, амфибрахия и анапеста. Так что в моём пагубном пристрастии к вышеупомянутым стихотворным размерам прошу винить исключительно гражданина Гомера.

*   *   *

«Каждый слышит, как он дышит… Как он дышит, так и пишет», — спел однажды Булат Окуджава. И оказался прав. Для каждого поэта характерно своё особое «поэтическое дыхание»: кто-то любит «дышать» ямбом, кто-то — хореем, а кому-то ближе дактиль с анапестом.

Признаюсь как на духу: я начал прислушиваться к ритмике стиха ровно с того самого дня, когда мне на глаза попался «Утопленник» А.С.  Пушкина. Помните, с чего начинается это классическое стихотворение?

Прибежали в избу дети,
Второпях зовут отца:
«Тятя! тятя! наши сети
Притащили мертвеца!» <…>

Пробежали глазами? А теперь попробуйте произнести эти строчки вслух. Что вам слышится в этом хрестоматийном хорее? Не правда ли, треньканье классической балалайки, под которую «Утопленник» начинает звучать в виде частушки?

Ти-ли, ти-ли... в избу дети,
Ти-ли, ти... зовут отца:
Ти-ли, ти-ли... наши сети
Ти-ли, ти-ли... мертвеца!

И так далее, и так далее.  Этак до вечера можно классика петь. Главное, чтобы у балалайки струны не лопнули.

Кстати, вы обратили внимание на вторую строчку? Чем она отличается от остальных? Правильно, в ней второй безударный слог стоит явно не на своём месте. Поэтому-то у нас вместо  «ти-ли, ти-ли» и получается нечто колченогое, вроде «ти-ли, ти…» А другого «ти» и не хватает. Так что в части ритма стиха (не путать с размером строки!) и у Пушкина не всегда всё выглядит гладко.

«Как можно?.. Ведь это же Пушкин!.. Поэт!.. Наше всё»!» — того и гляди, дружным хором обрушатся на меня пушкинисты и литературоведы. Да вот так, извините, можно. Даже «наше всё» можно на балалаечные струны переложить, благо стихотворный размер сделать это позволяет.

А попробуйте-ка исполнить под балалайку кого-нибудь из поэтов не из числа, скажем так,  любителей четырёхстопного хорея. Например, Юрия Левитанского:

Я люблю эти дни, когда замысел весь уже ясен и тема угадана,
А потом всё быстрей и быстрей, подчиняясь ключу,
Как в «Прощальной симфонии» — ближе к финалу — ты помнишь, у Гайдна
Музыкант, доиграв свою партию, гасит свечу…

Не получается спеть Левитанского под «ти-ли, ти-ли»? И не получится: иной стихотворный размер, иной ритм. Иной поэт.

«Как он дышит, так и пишет…» И никуда от этого не денешься.

*   *   * 

Начитавшись Всемирной литературы, я вновь вернулся к стихам. На этот раз я действовал осторожно и в большую политику не лез — старался обходиться местным материалом:

Сегодня Володька из школы пришёл,
Портфель положил — и бегом на футбол.
Какие уроки, когда из-за гор
С «Приморцем» приехал играть «Пахтакор»?!

Абсолютно не помню, с каким разгромным счётом прославленный «Пахтакор» выиграл товарищеский матч у сборной города Уссурийска. Да это и не важно. Главное, что уроки у лирического героя остались невыученными. Наказание последовало незамедлительно: «А в школе Володьке поставили “кол”»! Другой рифмы на слово «гол» я не нашёл: не было времени. Я торопился донести до читателя свежесотворённый шедевр. В тот же день я запечатал «Володьку» в конверт — и отправил авиапочтой в Москву. Куда? Ну, конечно же, в «Пионерскую правду»!

На этот раз мне повезло: похоже, футбол в «Пионерской правде» любили. Недели через три я уже держал в руках ответ, напечатанный на фирменном бланке.

«Дорогой друг! — писал мне дежурный консультант. — Ты достаточно умело рассказал историю о мальчике, который из-за футбола не приготовил домашнее задание и получил за это плохую отметку. Но, к сожалению, напечатать присланные тобою стихи мы не имеем возможности. С уважением…» И фиолетовая закорючка вместо подписи, явно не Михалкова.

Тогда, полвека назад, я расстроился. Да так сильно, что года два не писал стихов вообще. Ни дактилем, ни амфибрахием. Сейчас же думаю: и хорошо, что не напечатали. А то ведь я мог бы и заважничать, или того хуже — с компанией школьных активистов связался бы, на торжественные мероприятия стал бы ходить. А оттуда одна дорога — в горком комсомола, и далее — в высшую партийную школу (ВПШ).

Так что спасибо дежурному консультанту (который не Михалков): уберёг от гибельного пути! Иначе судьба повернула бы меня совсем в другую сторону…