Лет в двадцать я прочитал «Сны Чанга» Ивана Бунина. До сих пор живут в памяти начальные строчки этого рассказа: «Не все ли равно, про кого говорить? Заслуживает того каждый из живших на земле». Пожалуй, лучшего эпиграфа к тому, о чем я собираюсь написать, и не придумать.
— Пустое дело затеял. Зря только время потеряешь, — сказал знакомый мне литератор, едва лишь я процитировал Бунина.— У нас даже известных писателей вспомнить некому, а уж неизвестных!..— здесь литератор на секунду задумался. — Ты в Литературном институте у кого в семинаре учился? — спросил он.
— Сначала у Дементьева, потом у Жигулина, а затем…
— Вот про Жигулина и напиши, — оживился литератор. — Талантливый русский поэт, репрессирован, сослан на Колыму… Короче, изведал все прелести тоталитарного режима. Подробностей не жалей: сейчас про репрессии — это модно. У Жигулина дома бывать приходилось?
— В восемьдесят втором. Приезжал как-то раз к нему в Безбожный переулок…
— Ничего, для воспоминаний хватит. Настало время вернуть России имя незаслуженно забытого поэта! И вот теперь ты, его единственный ученик…
— В семинаре, который Жигулин вёл в Литинституте, нас было человек двенадцать. Или даже пятнадцать, — уточнил я. Бесполезно: литератор меня не слушал.
— … и вот ты, его единственный ученик, отдаешь долг памяти своему Учителю. Вот как воспоминания подавать надо! — эффектно закончил литератор фразу, и тут же поскучнел лицом. — В общем, садись — и пиши. И никаких проблем: любой журнал за такие воспоминания ухватится. А ты, я понял, хочешь про неизвестных поэтов написать? Говорю же, пустое дело. В России таких неизвестных — знаешь, сколько? Никаких мемуаров не хватит.
И тогда я прочитал ему это:
Все проходит: волненье, веселье, везенье, Остаются свершенья, всего лишь свершенья. Даже те, что казались крупицами, крохами, Как фундаменты, будут лежать под эпохами… <…>
— У Жигулина я такого не читал. Чьи это стихи? — спросил литератор.
— Одного нынешнего профессора (1). А заодно и доктора биологических наук. Правда, я не уверен, что сам он помнит эти строчки: с тех пор прошло почти сорок лет. Тогда профессор был всего лишь младшим научным сотрудником.
Литератор задумался.
— Ну, предположим, напишешь ты свои воспоминания, — сказал он после паузы. — Но ты мне скажи: кому от этого легче станет? Этим безвестным? Их — что, тут же бросятся издавать? Литературную премию дадут — посмертно?
— Не думаю. Премий и живым-то не хватает, — отвечал я.
— Тогда в чем смысл? Я тебя не понимаю, — похоже, литератор и в самом деле меня не понимал. — Ладно, Пушкин: у него каждая строчка на вес золота. Так это же гений! А здесь… — Он махнул рукой. — Правильно твой профессор пишет: крупицы. Крохи!
— Но ведь без них и фундамента бы не было, — напомнил я литератору. Но тот меня уже не слушал. Посидел минут пять — и ушел, сославшись на неотложные дела.
С тех пор он мне не звонит. Наверное, занят — сочиняет очередной роман из жизни бедных олигархов. Сегодня это хорошо продается.
А кто напишет о тех, кому досталась неприметная судьба?.. О тех, кто навсегда остался на литературной обочине?..
* * *
Весной 1968 года к нам в Уссурийскую среднюю школу №4 на практику пришла студентка пединститута Ольга Кожемячко. Провела несколько уроков по литературе, в том числе и у нас в 8 «Б». После звонка попросила меня остаться. Спросила:
— Говорят, ты стихи пишешь?
Лгать не имело смысла. В классе знали о моем сочинительстве: однажды я принес и пустил по рядам стихотворную оду, написанную в духе старика Державина: «Стихом восславь, Поэт, каникул летних сроки, //Когда не задают по алгебре уроки…». Почитали, посмеялись. Но не забыли.
— Пишу, — сказал я. — А что?
— Про литературное объединение «Лотос» слышал? Собирается два раза в месяц в редакции «Коммунара». Если хочешь, приходи в этот вторник, приноси стихи. Придешь?
Странно, что я не отказался.
Литобъединение «Лотос» появилось в середине шестидесятых при городской газете «Коммунар». В разные годы им руководили Б. Лапузин, Л. Барабаш, Е. Бабиченко. Я застал лито на подъеме: иногда на очередное занятие собиралось до двадцати человек. В основном, поэты: Галина Бушуева, Татьяна Сыченко, Виктор Искра, Виктор Урусов, чета Напрюшкиных — Оля и Толя, Игорь Пахтер, Людмила Михайлова, Сергей Тесленко… Приходили и прозаики — Борис Чистяков, Олег Булавин. Называю лишь тех, с кем более или менее регулярно встречался на протяжении нескольких лет; многих я не запомнил.
Иногда свои басни читал скромный учитель по русскому языку и литературе, будущий декан факультета журналистики ДВГУ и профессор Валерий Теплюк. Много позже, в году восьмидесятом, я встречался с ним во Владивостоке. Валерий Михайлович работал тогда в крайкоме КПСС — в секторе печати, и басен уже не писал: Эзоп уступил свое место «Блокноту агитатора»…
В те годы «Коммунар» размещался на улице Тимирязева, в двухэтажном купеческом особнячке дореволюционной постройки (на фото). Первый этаж занимала сберегательная касса (вход с улицы), а редакция газеты была на втором этаже (вход с торца здания).
На занятие надлежало прийти к семи часам вечера, я пришел в половине седьмого. Поднявшись наверх по винтовой деревянной лестнице, с парой медных колец на каждой ступени (для давным-давно реквизированных ковровых дорожек), я очутился в едва освещенном коридоре. Здесь меня поджидало маленькое открытие: я впервые в жизни ощутил запах настоящего газетного слова — смесь типографской краски, уксуса и чернил.
Одна из дверей была чуть приоткрыта, на истертых коридорных половицах лежала косая полоса света. На этот неверный знак я и пошел, сжимая в руках тетрадку со стихами.
Мужчина лет тридцати с модной в те годы стрижкой «под Тарзана» сидел за столом, задумчиво просматривал машинописные странички. Заметив меня, поднял голову, поощрительно улыбнулся:
— На «Лотос»? — я кивнул в ответ. — Проходите, садитесь.
Я вошел и присел у стены на потертый редакционный стул
— Что пишете? — подчеркнуто вежливо спросил хозяин кабинета.
— Стишки.
— Ну, зачем же так пренебрежительно? Если хотите стать настоящим поэтом, относитесь к стихам с уважением. Так и говорите: пишу стихи…
И одарил меня поощрительной улыбкой.
* * *
Сейчас Борису Лапузину уже за восемьдесят. Из городского стихотворца выработался вполне успешный поэт регионального масштаба. А тогда, в шестьдесят восьмом, его знали немногие. Тоненькая, в пол-листа, книжечка стихов «День сегодня солнцеликий», вышедшая в Дальневосточном книжном издательстве в начале шестидесятых, большой погоды в приморской поэзии не сделала. Однако это не мешало Лапузину чувствовать себя первым среди равных. В издательстве уже лежала рукопись второй его книжки — «Радиация сердца» (вышла в 1969 году). Отдельные стихи из нее Лапузин иногда читал на «Лотосе»:
Да разве я о славе? Поймите, черт возьми! — Сходящий день наплавил Закат на край земли. И тень уже простерлась, И кругом голова, И словно кровь, из горла Тяжелые слова… <…>
Строителю коммунизма не пристало быть нытиком и маловером. И уже в следующем стихотворении поэт спохватывался и переходил на идеологически выдержанную скороговорку:
…Но — руки загорелые, Но — круче голоса: «Останемся, доделаем, Работы — с полчаса!» Кольке Балыкалову Все это — мура: Кто желает — вкалывай, А ему — пора. Помещенье выстудил Ветер, как приказ. В Кольку, словно выстрелы, Восемь глаз… <…>
Заканчивалось стихотворение тем, что у Кольки просыпалась гражданская совесть, и он опять брался за мастерок. Теперь за судьбу книжки можно было не беспокоиться: у кого поднялась бы рука вычеркнуть исправившегося Кольку из редакционно-издательского плана?..
Впрочем, свои стихи Борис читал нечасто, зато любил при случае процитировать Блока:
Вагоны шли привычной линией, Покачивались и скрипели. Молчали желтые и синие, В зеленых — плакали и пели…
— Вот почему Блоку было так важно указать цвет вагонов — зеленые, синие? — спрашивал Лапузин, и сам же отвечал: — Да потому что в царской России пассажиры делились по классам! Вагоны для первого класса были желтого цвета, в них ехали богатые люди, в синих вагонах — офицеры, чиновники. А для самых бедных были вагоны зеленого цвета. Вот что значит гениальный поэт! Всего лишь цвета вагонов назвал, а вся царская Россия как на ладони.
Точность этого объяснения приводила меня в восторг. До тех пор, пока однажды не попался мне в руки «Поэтический словарь» Квятковского. Среди прочих примеров из классики была и эта метафора…
* * *
Встречался я с Лапузиным и позже, во Владивостоке, когда учился в медицинском институте. В середине семидесятых поэт руководил литературным объединением «Полустанок» в Доме железнодорожников. От мединститута это было недалеко, так что бывал я здесь часто. Лапузин старался разнообразить общение с молодыми поэтами: первая половина занятия отдавалась теории (вот где пригодился Квятковский!), а во второй авторы читали свои стихи. Замечания были мягкими, почти комплиментарными. Заметно было, что поэту не хочется ссориться ни с кем, даже с начинающими: в то время он в очередной раз пытался вступить в Союз писателей СССР; впрочем, запас черных шаров у местных «классиков» был неисчерпаем.
Однажды на занятие «Полустанка» пришел ответственный секретарь Приморской писательской организации Лев Князев. В числе прочего поведал, какие чуждые идеи «протаскивает» в своих стихах Андрей Вознесенский. А про Давида Самойлова сказал, как отрезал: «Вредный поэт!»
— Вот послушайте, что Самойлов пишет: «Я б хотел быть маркитантом // При огромном свежем войске». Чувствуете, к чему он клонит? — голос у Князева был посерьезней, чем у товарища Ульриха в 37 году. — Вы все еще люди молодые, многого не понимаете… Идеология — штука тонкая: с виду вроде бы стихотворение безобидное — подумаешь, какой-то маркитант? — а копнешь чуть глубже, такая бездуховность из каждой строчки лезет!
Где-то здесь же, во Владивостоке, доживал свои последние годы поэт Геннадий Лысенко. Дерзкий, неуправляемый, надорванный судимостями и алкоголем, он хотел писать так, как хотел. Идеологически выдержанные товарищи по литературному цеху научили его писать так, как надо. Рабочая тема стала главной в творчестве Лысенко. Она же его и погубила.
Поэт Юрий Кашук, и сам не обделенный талантом, считал причиной самоубийства своего друга обостренное противоречие между «хочу» и «надо», которое постоянно давило на поэта. Об этом Кашук написал в статье, посвященной творчеству Лысенко. Она была опубликована в журнале «Литературная учеба» в 82-м году. Самому Юрию Иосифовичу оставалось жить всего девять лет…
* * *
На первом же обсуждении в «Лотосе» меня ожидала такая основательная взбучка, что я получил устойчивый иммунитет против критики на много лет вперед. Обиды были, не скрою, а вот желание хлопнуть дверью так ни разу и не появилось. Однако для многих начинающих лито заканчивалось после первого же обсуждения. Нелегко было устоять перед напором прозаика Бориса Чистякова: на едкие замечания тот обычно не скупился.
— «Толстопузый слоненок на соломинках ног?» Хм! Это ты про вертолет? — уточнял Борис у очередного стихотворца.
— А что? По-моему, неплохой образ, свежий, — отвечал автор — Г. Яшин.
— Да ты хоть раз вертолет вблизи видел? Какие там, к черту, соломинки?! — Борис заводился буквально с полуоборота. — Шасси у вертолёта, понимаешь? Шас-си! На соломинки они даже близко не похожи!
Сослаться в такую минуту на чье-то стороннее мнение, как это любят делать начинающие поэты, представлялось делом безнадежным: никаких имен в поэзии Борис не признавал. Исключение делал, пожалуй, лишь для Александра Твардовского да амурского поэта Леонида Андреева, чьими стихами из сборника «Камертон» искренне восхищался.
— Ишь, какие-то соломинки выдумал… образ, видишь ли… Тьфу! — не успокаивался Борис в коридоре, куда время от времени выходил покурить, а заодно уж и выпить вина, которое обычно покупал с кем-нибудь в складчину. — Пишут, сами не зная что. Лишь бы зарифмовать. А туда же — «образ», «метафора», то да се… Такие вот бездари и Твардовского затравили!
Борис работал на железной дороге экспедитором — сопровождал особо ценные грузы. А в перерыве между поездками писал повесть из жизни приморских партизан времен Гражданской войны — «Гроза над Июнь-Коранью».
— Трудно пишется. Больно уж тема серьезная. Я материал для нее два года собирал, — рассказывал Чистяков. — Зато у меня там все будут: Лазо, Суханов, братья Сибирцевы, это обязательно. Про японцев с белогвардейцами тоже напишу. Сильная будет вещь! Я из нее уже несколько глав напечатал. На Сахалине. В конкурсе участвовал, вторую премию получил. Еще страниц сто осталось дописать. К декабрю закончу.
Насколько мне известно, свою повесть Борис Чистяков так и не дописал. Возможно, он ее просто выговорил, иногда так бывает. Последнее дело для писателя — это рассказывать замысел еще не написанной повести или рассказа. Пока герои живут лишь в воображении автора, у них еще есть шанс когда-нибудь ожить на бумаге, однако стоит им в разговоре вырваться на волю, как вместе с ними уходит и ненаписанная вещь, даже если она и была хорошенько продумана во всех деталях.
— Так, кто там у нас следующий? — вопрошал руководитель семинара, стараясь не замечать хмельного блеска в глазах Чистякова со товарищи. — Искра, вы что-нибудь новенькое принесли? Нет? Очень жаль. А вы, Пахтер? Между прочим, на том занятии обещали.
Застигнутый врасплох, студент пединститута Игорь Пахтер (2) слегка бледнел от волнения, поспешно извлекал из кармана листочек в клеточку и начинал:
Трудно писать, трудно порой Чувствовать зрело. По вечерам за моею стеной Девушка пела. Пусть некрасива она и бледна, Чуть выше метра, Но все же как здорово пела она Эти сонеты… <…>
— Стоп, а причем здесь сонеты? — сходу вламывался Чистяков в хрупкую ткань чужой поэтики. — Это же не частушки, чтобы их петь! Скажи, Витя?
— Все правильно, сонет — одна из классических форм в поэзии, — с улыбкой отвечал Искра.
— А у меня сонеты именно поют, — отбивался Пахтер. — Как автор имею полное право!
Не знаю, как там насчет прав, а вот священную обязанность Игорю пришлось-таки выполнить: завалив сессию, Пахтер бросил институт и подался в армию. Из какой-то сибирской части одно время присылал мне письма со стихами. Письма были неестественно бодрыми, с неизменными «кормят нас хорошо» и «служба дается легко, я почти уже отличник боевой и политической подготовки». А стихи были странными, пугающими, что-то вроде: «В таежные дебри нас строем ведут, // Мы ищем запасы урановых руд…» От Игоря я получил штук пять писем, потом связь оборвалась. Возобновилась она лишь в нынешнем веке, да и то прежних дружеских привязанностей хватило всего на пару писем…
— Может быть, ты сонаты имел в виду? — вступал в литературный спор Олег Булавин, бессменный автор почти всегда смешных юморесок, как называли тогда в газетах маленькие юмористические рассказы.
— Да какие там сонаты? Сонату уж точно, не споешь — музыкальное произведение, — авторитетно заявлял Борис. — Думаю, «сонеты» можно оставить. Рифма, правда, жидковата: «метры — сонеты»… Ладно, сойдет.
И правда, сошло: насколько я помню, стихотворение было напечатано в одном из выпусков «Литературной страницы».
Слегка заикающийся и потому стеснительный, Булавин редко ввязывался в споры, чаще отмалчивался. Работал он инженером-технологом на Уссурийском пивзаводе, лет двенадцать прожил с женой и сыном, потом развелся. Квартира у Олега была недалеко от меня — в соседнем доме, так что встречались мы не только на «Лотосе». Писал Булавин и стихи, хотя в газету их никогда не предлагал, но иногда читал их мне — под «Каберне» или «Рислинг».
Умер Олег в сорок шесть лет. Глубокой осенью 1985 года его нашли в лесопосадках, на берегу мутной речки Супутинки. Рядом лежали пустые бутылки из-под водки. Вероятно, смерть наступила от переохлаждения.
Рассказывали, что незадолго до смерти Олег несколько раз заходил к соседям по лестничной площадке и дарил свои любимые книги. По тем временам это был, пожалуй, самый щедрый подарок, который мог себе позволить интеллигент…
В 1989 году я приезжал с Сахалина к родителям в Уссурийск. Билетов на самолет не достал (в летнее время с этим на острове большая проблема), пришлось ехать кружным путем: из Холмска до Ванино — паромом, а дальше — поездом через Хабаровск. Первым, кого я встретил в Уссурийске на вокзале, был Борис Чистяков, в гражданской одежде, но с наганом на поясе, под пиджаком. Как видно, Борис собирался в поездку — сопровождать очередной ценный груз.
В тот год у меня в Сахалинском издательстве готовился к печати сборник повестей и рассказов, о чем я не преминул сообщить Борису (хвастовство, простительное для автора, выпускавшего свою первую книжку в тридцать шесть лет).
— Говоришь, прозу пишешь? Странно… Мы же тебя всегда за поэта держали! — пошутил Чистяков.
Поговорили о чем-то еще, малозначимом и второстепенном, попрощались — и разошлись. С тех пор я с Борисом не встречался…
* * *
Безусловно талантливым был поэт Виктор Урусов. Типичный «шестидесятник», он писал уверенней и серьезней, чем многие из нас. А с его замечаниями — легкими, ироничными, часто утонченно-язвительными — мог бы не согласиться только самый дремучий графоман. В отличие от Бориса Лапузина, не забывавшего потрафить в стихах рабочему классу, Виктор не жаловал этот класс принципиально. А если что-то иногда и писал на обыденную тему, то делал это со свойственной ему язвительностью:
Мы живем ничего, и правы, Даже есть свитера и сберкнижки. Но жуют под забором детишки Прошлогодние листья травы. И хрипят животы их натужно, И седеют уже волосёшки… Я прослушал это за ужином, Но, как все, не выпустил ложки.
Возможно, нынешних ценителей поэзии оттолкнут эти, кажущиеся нарочитыми, «волосёшки», а натуженные животы дадут повод обвинить автора в эстетической глухоте. Однако смысл здесь вовсе не в животах. И уж тем более не в волосёшках. Образ «простого советского человека» (идеологическое клише тех лет), с ложкой в руке впитывающего информацию «о голодающих африканских детях» (еще одно клише), мог бы показаться кощунственным, если бы не был столь точным. Та самая правда, которая едва ли могла рассчитывать появиться на газетной полосе — в очередном выпуске «Литературной страницы».
Пусть в гестапо один за другим происходят побеги, А в ЧК стукачи пусть изводят друг друга доносами… <…>
Это тоже стихи Урусова. И это — тоже его — из «Владивосток,1918»:
Облетают последние листики С зяблых лип, тополей, деморфантов. В этом городе держатся мистики За трехцветные флаги Антанты… <…>
Биолог по образованию, Урусов даже в стихах не забывал о своей профессии. Помню, как он подробно объяснял слушателям, что такое деморфанты. Оказалось, это всего лишь деревья со стрельчатыми листьями, весьма распространенные в Южном Приморье. Впрочем, в стихах слово «деморфанты» воспринималось как нечто экзотическое, сугубо революционное, силой поэтического дара перенесенное в наше время прямо из 1918 года.
Флоры в стихах у Виктора и в самом деле было много:
В сущности, такая это малость — В озерке зелёном, словно чай, Водяная лилия купалась И корицей пахла невзначай. А вода была теплей постели, Ядами болот поражена, Но в неё, как в зеркало, глядели Клён, и можжевельник, и сосна… <…>
В «Лотосе» к Урусову относились по-разному: одни — с завистью, другие — с ревностью. А вот Толю и Олю Напрюшкиных (оба — поэты), стихи Виктора раздражали. Оба спорили с Виктором часто и много, хотя все больше по пустякам.
— Вот вы тут пишете, Виктор… — начинала Оля.
— Да, пишете, — подхватывал Толя.
— Вот это, про городскую березку: «В заплёванности стали и стекла… та-та-та… Березка одинокая росла». Это как же вас понимать? — спрашивала Оля.
— Вот именно, как? — недоумевал Толя. — Получается, у нас весь город такой — весь заплеванный, в мусоре…
— Ну, почему же так сразу — весь? Кое-где дворники еще остались, — с язвительной усмешкой отвечал Урусов. Толя и Оля недоуменно переглядывались между собой и умолкали — до следующего стихотворения.
Чем запомнилась мне эта пара? Отнюдь не стихами. Скорее, трогательной привязанностью друг к другу. Он — небольшого роста, щуплый, с еврейской курчавинкой в густых волосах, она — заметно полнеющая, круглолицая, русоволосая, в очках с болезненно толстыми стеклами.
Одно время Оля и Толя пробовали писать стихи вдвоем, и даже однажды опубликовали совместное произведение в «Тихоокеанском комсомольце». Однако уже в следующем выпуске литературной страницы редакция поместила весьма ядовитую пародию одного из приморских острословов. После этого совместное творчество Оли и Толи в газетах больше не появлялись.
* * *
В августе 1969 года «Коммунар» напечатал мое первое стихотворение:
Будут звезды-звездочки неяркие, Вот такие, словно в эти дни. Я к тебе приеду без подарка, Так что, дорогая, извини… <…>
Первая публикация — всегда памятна для автора. С полмесяца я ходил гордым и счастливым, пока на первом же занятии «Лотоса» Виктор Урусов не заметил с изрядной долей ехидства:
— А что же это вы без подарка-то к девушке приехали? Денег не было? Так я вам займу…
Тогда я, помню, обиделся, а теперь и сам бы над собой пошутил. Стало быть, хоть чему-то за эти годы научился…
Однажды я прочитал на «Лотосе» стихотворение «Про собаку».
— Стихи хорошие, но их надо немного поправить, — сказал мне Урусов в перерыве. — Меня Людмила (журналист газеты «Коммунар» Л. В. Барабаш, руководившая «Лотосом» после отъезда Б. Лапузина во Владивосток. — С.Ч.) попросила подготовить для литературной странички крепкую подборку. Стихи я ваши возьму, посижу над ними вечерком. Не возражаете?
Я не возражал. И буквально в ближайшую субботу уже держал в руках в свежий номер «Коммунара» со своим стихотворением:
Продавали собаку. За пустяк продавали на рынке, Знать, в связи с переездом — так часто бывает у нас. И собака молчала, лишь по телу бежали морщинки, Лишь поднять не могла на хозяина выцветших глаз. И казалось, что где-то, за поясом вечного мрака, Друг был предан тобой — и стыдится теперь за тебя… А на пыльном асфальте лежала всего лишь собака, А базар — гомонил, ширпотреб второпях теребя.
Бог ты мой! Бегущие по собачьему телу морщинки, пояс вечного мрака… А главное, этот базар, который теребит ширпотреб, да еще при этом жутко спешит! Почему-то именно базар меня больше всего и расстроил.
— У меня же было совсем не так, — упавшим голосом произнес я. — Это не мои стихи!
— Как — не мои? А фамилия чья? Ваша? Значит, и стихи ваши, — сказал Урусов с неизменной иронией. — Не расстраивайтесь. Говорят, Пушкина, и того правили. Вы этого не знали? — и добавил, уже серьезно. — На определенном этапе через такую вот правку проходят почти все поэты, только одних правят больше, других — меньше. Я вас поправил совсем немного — в трех, ну, в четырех строчках. Усилил образ, добавил красок… Вот вам и показалось оно чужим. Ничего, привыкайте.
Много позже мне и самому пришлось править чужие стихи. В Самаре (бывшем Куйбышеве) об этом должен помнить нынешний член СП поэт Виктор Володин, во Владивостоке — моряк Александр Пастушенко (если жив, конечно). А на Сахалине я редактировал для посмертного сборника стихи трагически ушедшего из жизни друга — Виктора Ксенофонтова. А сколько стихов безымянных поэтов я выправил, работая в газетах!..
В начале семидесятых Урусов собрался выпускать свой первый поэтический сборник. Отобрал больше сотни стихотворений и отвез рукопись в Дальневосточное книжное издательство. Таинственным образом стихи из издательства исчезли. Виктор ходил подавленным. Восстановить рукопись представлялось делом безнадежным: многие стихи существовали в одном-единственном экземпляре (компьютерами тогдашние поэты еще не обзавелись, а портативная печатная машинка «Москва» больше трех экземпляров не брала). Признаться, я и сам довольно часто терял то стихи, то рассказы, однажды «посеял» целый роман, однако писать после этого не бросил. У Виктора же получилось иначе. Похоже, именно этот случай с издательством стал для него той самой «точкой невозврата», после которой он разуверился в возможности когда-нибудь выпустить сборник стихов, стать профессиональным поэтом…
— Думаю, рукопись в издательстве не случайно потеряли, — говорил мне Борис Чистяков. — Понимали, бездари, какую вещь в руках держат! Да по сравнению с ними стихи наших приморских поэтов — так, серятина…
Сейчас у профессора, доктора биологических наук Виктора Михайловича Урусова печатных работ достаточно, чтобы украсить полку в книжном шкафу: монографии, диссертации, научные исследования… Одну из книг Урусова я выудил в Интернете — на «Библусе». Название мне понравилось: «Новые гены антропогена: молодое видообразование на Дальнем Востоке».
* * *
Между тем, шестидесятые годы были на исходе. Синявского и Даниэля уже посадили, но Солженицына из СССР пока еще не выслали, продолжали громить в «Правде» и «ЛГ». А за остальными «инженерами человеческих душ» внимательно присматривали. Не обошли наши славные органы и провинциальный Уссурийск. За безобидное, в общем-то, письмо, как тогда говорили, «в защиту Солженицына», пострадала Г. А. Бушуева (3): после беседы с товарищами в штатском ее уволили из редакции военной газеты «Боевое знамя», где она работала корректором
Но это чистой воды политика. Что же касается творчества, то ничего крамольного в стихах у Галины Александровны, конечно же, не было, одна лишь женская лирика:
Ходила по твоим следам, А день был солнечный и нежный. Тревожил лишь сорочий гам, Озоровал в лесочке леший — То снегом память припорошит, То ручейком заставит течь. Вон спит на берегу сторожка, И ровно дышит её печь… <…>
Писала Бушуева и рассказы, которые посылала в Москву — ныне основательно подзабытому прозаику Юрию Нагибину. Не знаю, как принимал их Юрий Маркович, но вот в столичном журнале, насколько мне известно, ни один из рассказов так и не появился. Впрочем, и в местной печати публиковалась Галина Александровна не часто.
Почти не было публикаций и у Татьяны Сыченко (4). Мать-одиночка, работавшая водителем в ПМК, в стихах была бесхитростна, как и в жизни:
Гнала из дому тревога, Что сгустилась, точно мгла. Так брела я по дороге И подкову вдруг нашла. Прицеплю её на двери Я, когда приду домой. Всей душой в неё поверю, Коль вернётся любый мой… Выли, плакали метели, Шли дожди, сирень цвела… Та подкова заржавела, А вот счастья не дала!
Кто знает, сколько было таких обманных подков в жизни у Татьяны Сыченко?..
* * *
Вот уж кто соответствовал классическому образу Поэта, так это Виктор Искра (5). Высокий, ладный, с шапкой кудрявых волос на часто хмельной голове, он живо напоминал молодого Блока с известной фотографии. Ну, разве что взгляд не был столь вдохновенно-сосредоточенным, как у автора стихов о Прекрасной Даме, а посверкивал этакой легкой цыганской хитрецой. Даже фамилия — Искра — казалась удачно выбранным поэтическим псевдонимом. К тому же и улица в Уссурийске, где жил Виктор, носила имя поэта — Михаила Лермонтова.
Улица Лермонтовская была длинной, невероятно зеленой и вела к городскому пляжу, больше известному под названием Солдатское озеро. По моде тех лет, у входа на территорию пляжного досуга отдыхающих встречали гипсовые фигуры спортсмена с мячом и спортсменки с веслом. В деревянном павильоне торговали пятикопеечными пирожками с повидлом, теплым лимонадом и подтаявшим мороженым. Все, что покрепче да посытней, граждане отдыхающие приносили с собой. Располагались прямо за павильоном — в негустой пляжной зелени. Милиция отдыхающих не беспокоила.
Одно лето Виктор работал на пляже спасателем. Водоем был не слишком глубоким, скверно ухоженным, и граждане тонули в нем неохотно. Спасатели маялись без работы. С утра до вечера поэт курсировал на лодке с одного берега на другой, катал знакомых девушек и читал им стихи. Чаще других на пляж приходила поэтесса Лена Г. Стихи Виктора она слушала с неизменным интересом, пока однажды не увидела в лодке поэта-спасателя симпатичную студентку Люсю М. С тех пор на «Лотосе» Лена не появлялась.
Виктор был обаятельным, даже романтичным; это замечалось женщинами. Не удивительно, что в него влюбилась одна поэтесса. Ей было за сорок, ему — чуть больше двадцати. Разница в возрасте поэтессу не смущала.
— Я до сих пор вспоминаю Виктора с нежной грустью, — признавалась поэтесса много лет спустя. Случайно узнав через общих знакомых, что я в Уссурийске, она созвонилась со мной и пригласила в гости. За гостеприимной чашкой кофе показала мне коллективный сборник «Наследники Икара», вышедший в одном из московских издательств. Под общей обложкой среди произведений трех, безвременно ушедших из жизни, поэтов были и стихи Виктора Искры — единственная (и та — посмертная) его публикация в «книжном» варианте.
Но все это было позже. А тогда, в конце шестидесятых, «молодой, двадцатидвухлетний» студент Уссурийского пединститута Виктор Искра был одним из тех молодых поэтов, которых по меркам тогдашнего СП относили к числу «подающих надежды». Его стихи печатали в городской газете «Коммунар», иногда они появлялись и в краевом издании — газете «Тихоокеанский комсомолец». Однако большая часть написанного, скорее всего, так и осталась в черновиках.
Странно, что из стихов Искры в моей памяти сохранились всего несколько строчек, да и то не самых лучших:
Летящий вдаль велосипед И дымная заря. Россия, Русь! На целый свет — Леса, поля, моря… <…>
Это из стихотворения «Блоку». Явное созвучие рубцовскому «Я буду долго гнать велосипед». Оттого, наверное, и запомнилось. Остальное не задержалось в памяти, даже в дальнем ее уголке. А между тем, стихи Виктора отличались образностью, мелодичностью; об этом поэту не раз говорили в «Лотосе», отмечали и явную книжность его стихов. Не удивительно: в пединституте Искра учился на отделении русского языка и литературы.
— Вот у тебя эта звездочка, которая падает с неба в озеро и превращается в золотую рыбку, откуда появилась? — пытал поэта Борис Чистяков. Виктор лишь улыбался и пожимал плечами. — Нет, ты ответь. Молчишь? А я тебе скажу, откуда — из русского народного фольклора! Признайся, ведь ты свое вдохновение из народных сказок черпаешь?
— Но ведь красивый же образ, правда? — продолжал улыбаться поэт.
— Может быть, и красивый, только вторичный, — не сдавался Чистяков. — Вон, у Леньки Андреева — все свое. Не читал его сборник «Камертон»? Вещь! Или нашего Урусова взять: «Иссякают любви голубые отвалы». Тоже по-своему сказано. А у тебя в каждой строчке то Кольцов, то Клюев. А Искра-то где?
Вспыхивал спор, насколько допустимо в стихах подражание — тема, всегда болезненная для молодых поэтов, тем более — студентов-филологов, которые по определению обязаны знать творчество классиков. А их набирается столько — конспекта не хватит. Один Серебряный век чего стоит: Бальмонт, Брюсов, Ахматова, Белый, Волошин… Трудно не попасть под влияние чужой поэтики, имея столько первоклассных учителей. А вот влияние поэтов-современников как-то обошло «Лотос» стороной. Не припомню, чтобы кто-нибудь из нас писал стихи «под Вознесенского» или «под Евтушенко». Подражание модным поэтам чаще встречается в столице, нежели в провинции: на российских окраинах традиционно подражают не моде, а скорее, душе поэта, его судьбе…
У Виктора подражание Есенину было не только внутренним, но и внешним. Однажды мы с приятелем Васей Едемским (6) завернули в пивную на улице Ленина (известную среди завсегдатаев под названием «Ломай-нога»). За щербатым «кабацким» столом я увидел Виктора. Он пил пиво, то и дело отставлял кружку в сторону и записывал в блокнот только что пришедшую на ум строчку. Ученику хотелось быть во всём похожим на своего Учителя…
* * *
Поэт Сережа Тесленко (7), тот вообще никаких учителей не признавал, сочинял как бог на душу положит:
Крови, крови, больше крови, Не хватает, мало! Я на жизнь гляжу суровей, В жизнь иду без мамы… <…>
Это впечатляло.
С Сережей Тесленко меня связывает одно давнее воспоминание. Весной 1970 года в Уссурийске должен был состояться краевой слет молодых мелиораторов. И вот в один из апрельских дней директор школы В. С. Кияшко распорядился снять меня с уроков и направить в распоряжение горкома ВЛКСМ. Сережа был уже там — его также сняли с уроков в авральном порядке (учился он в другой школе). Инструктор орготдела объяснил нам задачу: к предстоящему слету необходимо написать стихотворные приветствия, с обязательным упоминанием имен конкретных героев-мелиораторов. Сделать это желательно до конца дня.
Мы поднялись на четвертый этаж, в актовый зал, и принялись за работу. Поскольку времени было мало, а список героев насчитывал десятка четыре фамилий, на поэтические тропы мы не разменивались — брали голой техникой:
Врывается в дождь и в порошу Поэзия дней трудовых. На тракторе Гутник Алеша С напарником Костей Седых!
Не знаю, с какими лицами слушали эти вирши молодые мелиораторы, но в горкоме нашей работой остались довольны…
* * *
Склонность к зримой, яркой, сказочной образности определила поэтические симпатии Виктора Искры: поэзия раннего Есенина отчетливо проступала сквозь строчки его стихов. При всей своей образности стихи Виктора казались мне неестественными, «сделанными». Главным, образом, из-за прилагательных: «золотой», «пурпурный», «алмазный»… Подобные красивости, вполне естественные для поэтов Серебряного века, в стихах Искры сверкали на манер взятых напрокат бриллиантов.
После пединститута Искру направили по распределению учительствовать в приморскую «глубинку», кажется, в Хорольский район. После этого мы раза два или три виделись в Уссурийске. Встречи были случайными, и в общем-то, ни к чему не обязывающими. Чем он жил, что писал в те годы — навсегда осталось для меня загадкой. А в 1975 году Искра уехал в Калугу…
Через тридцать с лишним лет, в адресованном мне письме калужского писателя А. С. Хмелевского я прочитал о Викторе такие строчки:
«… Жил он в райцентре Хвастовичи. Это далекая от Калуги, жалкая и крохотная деревенька почти на границе с Брянской областью. Ехать туда часа три с половиной на автобусе. То есть он в полном смысле прозябал (это не метафора!) в захолустье. Стихи он публиковал только, вероятно, в районной газетке…»
Не было ни «Лотоса», ни прежних друзей-поэтов. Застольные семидесятые двигались к похмельным восьмидесятым. Живое слово тонуло в невнятных речах Генсека, а «бурные и продолжительные» заглушали человеческую речь. Уже близко был ноябрь 1982 года и «Лебединое озеро» по черно-белому телевизору, но еще ближе для Виктора Искры оказался ноябрь 1979 года…
Обстоятельства его смерти мне известны со слов Г. А. Бушуевой. Не хотел бы передавать подробности, настолько они нелепы. Да и зачем разрушать в глазах возможных почитателей образ Поэта с трагической судьбой? Замечу лишь, что трагического у Виктора было, пожалуй, не больше, чем у любого пьющего. Столь ранняя смерть В. Искры связана с алкоголем.
* * *
«Все в землю ляжем, все прахом будем», — написал однажды товарищ Горький. Хорошая эпитафия для каждого из живущих на земле, в том числе и поэтов.
Все уходят — таланты и гении, мастера и подмастерья. Кого даже из самых заметных «властителей дум» последней трети ХХ-го века может сходу назвать современный читатель? И что для него сегодня имена Е. Долматовского, Л. Ошанина, Л. Мартынова, Я. Смелякова, С. Кирсанова, В. Солоухина, Д. Самойлова, А. Жигулина? И это — те, о которых спорили и чьими стихами восхищались. Что же говорить тогда о малоизвестных или не известных вообще?..
А сколько их было и будет еще — волей случая или судьбы навсегда оставшихся на литературной обочине? Тех, кто ушел (или еще уйдет) в никуда, так и не дождавшись своей первой книги?..
2007, 2008 г.г.
Примечания
1. Стихотворение В. М. Урусова.
Интересно, что Виктор Михайлович не потерялся в пространстве и во времени. В июне 2013 года я получил от него письмо такого содержания:
«Глубокоуважаемый Сергей Фёдорович!
Несколько лет назад, и вот сейчас снова прочитал в интернете Ваше эссе о «Лотосе» с теплыми словами и обо мне. В моей жизненной практике это, пожалуй, уникальный случай. Благодарю.
Урусов».
Не скрою: приятно было получить это письмо. В моей жизненной практике таких вот случаев — с тёплыми словами обо мне — тоже немного…
2. Через сорок лет Игорь Пахтер неожиданно вынырнет из интернета под именем одесского литератора Игоря Потоцкого, попытается заинтересовать меня своей повестью «Улица Розье» — и заметно огорчится, когда я отзовусь об этой повести как о «местечковой литературе».
3. Галина Бушуева умерла в 2009-м, ещё успев встретить свой 81-й год.
4. Татьяна Сыченко скончалась в начале «нулевых», последние годы жила в Пятигорске.
5. Вот несколько стихотворений В. Искры того периода, в 2007 году переданных мне Г. А. Бушуевой:
* * * Липа цветёт у колодца. Птичий медовый июль. Женщина звонко смеётся, Прячась в окошке за тюль. Я над колодезным срубом Цепью о вёдра гремлю… Где-то за солнечным лугом Встретил тебя — и люблю. Выну ведёрко тугое, (Ветви — качель облаков), Лишь обернусь, а другое — Белых полно лепестков. Что ж ты волнуешься, ветер, Сыплешь июльской пургой?.. Долго искал я на свете Счаcтье своё и покой. Счастье теперь моё рядом: Плечи к окну наклоня, Синим и ласковым взглядом Смотрит сквозь тюль на меня. Ну а покой нам неведом, Да и к чему он, покой? Юность промчалась, но следом — Молодость тропкой лихой. Молодость… С песней да ветром! Вдаль полетим за село!.. Нынче полышущим светом Сердце моё зацвело. * * * Наклон кудрявой головы, Рука, продетая меж веток, Под золотым огнём листвы Оживший памятник поэту. Садятся птицы на ладонь, Летя с московских древних башен… Его всю жизнь сжигал огонь. Огонь поистине был страшен. А этот лёгок и хрустящ, Спалив берёзок белых свечи, Теперь трепещет, словно плащ, Покрывший бронзовые плечи. МЕЧ И ЛИРА Готовый в ратной битве лечь, Сейчас по грудь забрёл в цветы я. В моих руках булатный меч И лира — струны золотые. Прославлен предками клинок. О! Как они врагов разили!.. А нынче нам хранить дано Любовь и ненависть России. Россия!.. Колокола медь — Как эхо отзвеневшей сечи… И разве можем мы не петь, Склонив над мирным плугом плечи? С весны над нашей бороздой Родная даль звенит скворцами. И крылья лиры золотой Вдруг распахнулись над сердцами. Мы можем петь и в землю лечь… Из века в век моя Россия Несёт в руках булатный меч И лиру — струны золотые.
6. Серёжа Тесленко не дожил и до сорока — ушёл из жизни в 1992 году.
7. Вася Едемский скончался в 2003 году, 53 лет от роду.
