Как-то так получилось, что в Литинституте я проучился намного дольше обычного. Поступил туда в 1977-м, ещё при В.Ф. Пименове, а получил диплом лишь в 1998-м, уже при С.Н. Есине. Между прочим, пять курсов по-честному оттрубил, без почётных экстернов, хотя и с долгими перерывами. Абсолютный рекорд продолжительности обучения в вузе, может, и не поставил, но тогдашнего ректора своим упрямством весьма удивил.
— Надеюсь, вы не забудете, что диплом вам вручал ректор Есин, — с улыбкой сказал мне Сергей Николаевич на выпускном торжестве. — А я, в свою очередь, буду помнить, что именно мне довелось поздравлять студента, отучившегося у нас 21 год!
С тем я и шагнул за порог института — «красивый, двадцатидвухле…» — виноват! — сорокапятилетний. До сих пор не могу привыкнуть к мысли, что другого такого диплома мне здесь уже не дадут. А больше всего расстраивает то, что взяться за воспоминания о Литинституте я так до сих пор и не сподобился. Самое время восполнить пробел в биографии, пока подробности моих литературных ‘университетов’ по устным рассказам не разошлись. А то ведь после и не соберешь, пожалуй.
***
В середине семидесятых я жил во Владивостоке. Делал вид, что учусь в медицинском институте, на самом же деле — ходил на лекции, чтобы писать стихи. Тогда я довольно часто печатался в газете ‘Тихоокеанский комсомолец’, где меня привечала журналистка Ольга — дочь известного приморского писателя Георгия Халилецкого. Еще были живы поэты, без которых сегодня трудно представить приморскую литературу — Юрий Кашук, Геннадий Лысенко, Вячеслав Пушкин… Общение с ними и натолкнуло меня на мысль о поездке в Москву. Творческий конкурс я прошел. А для того, чтобы навсегда расстаться с Эскулапом, хватило всего лишь простого заявления на имя декана А. Гусева.
Узнав от Ольги, что я собираюсь поступать в Литературный институт, Халилецкий предложил мне творческую рекомендацию. А заодно и написал несколько писем к своим московским друзьям — поэтам Михаилу Львову, Владимиру Карпеко и прозаику Герою Советского Союза Владимиру Карпову, в те годы — секретарю правления СП СССР.
— Берите, берите, не отказывайтесь, они вам в столице наверняка пригодятся, — говорил Георгий Георгиевич, вручая мне письма.- Да там без хороших знакомств и шагу нельзя ступить, уж я-то эту Москву знаю!
Отказать автору ‘Большого плавания’ я не решился.
В гостеприимном доме на Океанском проспекте я провел несколько часов. Сухощавый седой человек расспрашивал меня обо всем, что было ему интересно. Я рассказал о театре КДВО, где одно время работал. О Приморской ГРЭС, которую строил. О нравах буйного отделения психиатрической больницы, в которой с полгода трудился санитаром, тоже не умолчал.
— Да у вас уже сейчас материала на целый роман набирается. А вы на стихи время тратите, — шутливо заметил Георгий Георгиевич.- Я думаю, когда-нибудь вы обязательно перейдете на прозу. Вот попомните мои слова!
Пожелал мне удачного поступления, и мы расстались. Увы, больше свидеться нам не довелось…
Стыдно признаться, но Георгия Георгиевича я все-таки подвел: его письмами и рекомендацией так и не воспользовался. Со мной случилось что-то вроде приступа гордыни: после долгих сомнений, уже подъезжая к столице, в вагоне поезда ‘Владивосток-Москва’ я уничтожил бумаги. При поступлении в Литинститут мне не хотелось быть обязанным никому, даже Герою Советского Союза…
Судьба давала мне шанс поступить без писем и рекомендаций. Первый экзамен — сочинение — я сдал на ‘отлично’, что для видавшего виды Литинститута — довольно большая удача. Весьма популярный среди тогдашних абитуриентов прозаик Леша Лебедев из города Череповца, с огненно-рыжей бородой жюль-верновского шкипера, предложил обмыть мой экзаменационный успех. С легкой Лешиной руки обмывание затянулось дня на четыре…
В одно недоброе августовское утро в аудиторию, где проходил экзамен по русскому языку и литературе, заглянул проректор Александр Галанов. В свое время в Литинститут его направили из отдела культуры ЦК КПСС — вести среди молодых литераторов политико-воспитательную работу. Наметанным глазом оценив степень трезвости каждого из присутствующих, проректор извлек меня из-за стола экзаменатора и увел к себе в кабинет на второй этаж.
— Вы что это здесь себе позволяете? — бушевал Галанов, известный своей строгостью к недисциплинированным поэтам. — Думаете, раз получили за сочинение ‘отлично’, так остальные экзамены можно в таком виде сдавать?!
Словом, вошел я к проректору почти студентом и со стихами, предварительно отобранными для семинара тогдашним мэтром в поэзии Евгением Долматовским. А вышел — решительно вычеркнутым из списка абитуриентов суровой проректорской рукой. И уже через неделю ехал поездом в Тюмень — работать корреспондентом в районной газете ‘Знамя коммунизма’.
А в Литинститут я поступил лишь на следующий год, и не на дневное, а на заочное отделение — в семинар Валерия Дементьева.
***
Ныне уже покойный Лёша Лебедев мне как-то говорил, что поступить в Литинститут — ‘это как-то странно’. И в самом деле, ощущение нереальности всего происходящего, пришедшее ко мне в день зачисления, не оставляло все три недели установочной сессии. Слишком много впечатлений разом свалилось на мою провинциальную голову: студенты, преподаватели, лекции, семинары, плюс читальный зал, где можно было запросто взять ‘Котлован’ или ‘Белую гвардию’.
Ну, где ещё, кроме как в Доме Герцена, можно было послушать лекции знаменитейшей АзыТахо-Годи, без которой античная литература — всё равно что ‘Илиада’ без Гомера? А как забыть семинар по текущей советской литературе тогда ещё совсем молодого преподавателя Владимира Смирнова? На первом же занятии бросилось в глаза, что книга, из которой Владимир Павлович вычитывал то одну, то другую цитату, аккуратно обёрнута газетой. Помню, ещё подумалось: вот он, истинный книголюб! Обернул фолиант, чтобы знакомые не залапали. Оказалось, всё гораздо проще: таким нехитрым способом наш преподаватель прятал от любопытных глаз литературу отнюдь не текущую и даже не советскую, а мало тогда издаваемую или не издаваемую вообще — Набокова, Ходасевича, Бунина и прочих ‘не наших’ писателей.
(Через много лет, за дружеской чашкой чая, я напомнил профессору Смирнову о книгах давно минувших дней. Милейший Владимир Павлович лишь улыбнулся в ответ и мягко перевел разговор на другую тему.)
А это кто — в светло-сером костюме индивидуального пошива? Сам ректор В.Ф. Пименов. О таких принято говорить: типичный продукт своей эпохи.
— Здравствуйте, Владимир Федорович!
Чуть заметный кивок в мою сторону. Даром что ректор. Но я не в обиде. Ноблесс оближ, как говорил кот Бегемот. Охотно верю. А вот и поэт Володя Топоров, тут как тут…
Год назад, после того неприятного разговора с Галановым, я встретил Топорова во дворе Литинститута. Слово за слово, так и познакомились. Три дня мой новый приятель, вполне столичный поэт, звонил своим знакомым и малознакомым — пытался помочь мне восстановиться в поредевших рядах абитуриентов. Не получилось. Да и не могло получиться в принципе: не те связи, не тот литературный вес. Потом деньги кончились, брать портвейн стало не на что, свернулись и спасательные работы. А дальше — уже известно: я на поезд — и в Сибирь.
И вот опять Володя, на пару с приятелем — поэтом Сергеем Моревым, все такой же разговорчивый и суетливый:
— Друг, Сережа!.. Неужели поступил?.. Поздравляю! Хорошо бы портвешка… по такому-то случаю… Полагается!
'Ты нам Лазаря не пой, мы ученые...' -
как-то к месту вспомнился Александр Галич. От заманчивого предложения я отказался. А они еще какое-то время крутились у Герцена — поджидали более сговорчивого первокурсника. Нашли, конечно. Чтобы с утра, да в Литинституте, и не найти!..
Тогда Галич был еще жив… Многие тогда были живы! В Литинституте еще читали лекции Евгений Лебедев и Михаил Водолагин. Прекрасные преподаватели, у которых, признаться, ходил я не в самых примерных учениках. О том, как я сдавал Лебедеву экзамен по русской литературе конца XIX-го века, лучше промолчу. Сюжет не для впечатлительных. А вот с профессором Водолагиным получилось так. На экзамене по истории КПСС попался мне вопрос о Сталинградской битве. Я рассказал всё, что думал, а надо было — как в учебнике написано. И никаких чтобы ссылок на Виктора Некрасова в окопах Сталинграда. Боже упаси писателя-эмигранта вспоминать!
Водолагин был в гневе. Бритый череп его покрылся розовыми пятнами.
— Мы там грудью… на Волге… Руины, и те стреляли!.. А вы мне про какого-то отщепенца… Идите, — сказал Михаил Александрович, выставляя ‘неуд’. — Лично мне будете экзамен пересдавать!
Кто же знал, что во время войны секретарь Сталинградского обкома партии Водолагин работал в ГКО — Городском комитете обороны? Мне бы о руководящей роли партии рассказать, а я начал с дивизий, которые бросали в огонь, как дрова в костёр. (Под Сталинградом пропал без вести и мой дед по отцу — рядовой Мефодий Семёнович Чевгун, до сих пор не известно, как погиб он и где похоронен…) Понятно, что любое отклонение от официальной версии событий 1942 — 1943 годов воспринималось Водолагиным как святотатство и покушение на основу основ — советский патриотизм. Вот и влепил мне профессор ‘неуд’.
Пару раз в коридорах Дома Герцена я сталкивался с проректором А.М. Галановым. Первый раз он прошел мимо, опираясь на трость, и сделал вид, что меня не узнал. Это слегка задело. И когда я вторично увидел проректора, сам подошел к нему и подчеркнуто вежливо поздоровался.
— Вы на заочном, я знаю, мне декан о вас говорил, — голос у проректора был прохладным не по сезону. — Что ж, учитесь. А мы на вас посмотрим. Может, и на дневное переведем…
Не перевели. Да я и сам этого не захотел. И в общем-то, не жалею.
Вот с деканом заочного отделения П.В. Таран-Зайченко отношения у меня сложились вполне нормальные.
— Ну, как вы там, в общежитии? В смысле дисциплины, и вообще? — не забывал спросить при встрече Павел Васильевич. — Смотрите, не увлекайтесь. Нам ведь и в общежитие позвонить недолго…
***
Дух некоего вольтерьянства, витавший над Домом Герцена, если и не вскружил мне голову, то, безусловно, способствовал весьма сомнительному предприятию. Вместо того, чтобы после установочной сессии сразу же ехать к себе на Дальний Восток, я решил устроиться где-нибудь поближе к Москве. Почему-то выбрал тогдашний город Горький (нынешний Нижний Новгород), хотя Алексею Максимовичу Пешкову даже дальним родственником не приходился. Сел в электричку, поехал. Билет взять забыл. Да, признаться, и брать-то его было не на что.
Где-то на середине пути ко мне подошла женщина с щипцами контролера. Спросила:
— Ваш билет?
Недолго думая, я протянулся ей свой новенький студенческий билет, с золотистой надписью на синем фоне — ‘Союз писателей СССР’.
Несколько долгих секунд женщина смотрела на билет, пытаясь понять, какое отношение Союз писателей имеет к Министерству путей сообщения.
— Мне на проезд билет нужен, на проезд! — несколько нервно воскликнула контролер.
Я пожал плечами:
— Другого нет…
— Писатель!..
Щипцы контролера щелкнули вхолостую…
Потом в моей жизни было много самых разных поездов, контролеры в них тоже попадались. А вот писателем ни один из них меня так и не назвал. То ли потому, что ездить ‘зайцем’ я уже лет двадцать как перестал, а то ли оттого, что Союз писателей СССР распался раньше, чем меня в него приняли.
Вот с Горьким так ничего и не получилось. Чтобы устроиться на работу, нужна была прописка, а чтобы прописаться, требовалось сначала устроиться на работу. Пару дней я покрутился в замкнутом круге, дождался денег из дома и подался на Дальний Восток. Так что свои университеты мне пришлось проходить не в Горьком, а в Благовещенске, Владивостоке и Южно-Сахалинске.
***
В отличие от студентов-‘дневников’, нас мало интересовали учебные дисциплины. Мы и приезжали-то в Москву по большей части для того, чтобы хотя бы на две-три недели вырваться из повседневности и окунуться в обманчиво-праздничную столичную атмосферу, побывать на творческих семинарах, наладить какие-то связи с журналами… Ну, может, по магазинам пройтись, если деньги останутся.
Однако главным конечно же было общение. Я познакомился с поэтами Михаилом Анищенко из Куйбышева, Александром Рудтом из Краснотурьинска, Александром Логиновым из Каргополя, Владимиром Денисовым из Свердловска, Сергеем Васильевым из Волгограда, Вячеславом Щетинниковым из Калуги, Александром Погодиным из Арзамаса, Александром Филатовым из Оренбурга… (Саше Филатову, кстати, принадлежит небольшое эссе-воспоминание об одном из наших общих друзей —«Что за горами Михаила Анищенко?» Здесь всё — от сердца, и всё — от души).
Можно назвать десятки имён тех, с кем сводила меня судьба в узких коридорах знаменитого общежития на Добролюбова 9/11; одно лишь перечисление займёт не одну страницу. Многих из тех, кого я назвал, уже нет в живых, остались лишь стихи — и память…
В том же общежитии я как-то случайно познакомился и до ночи проговорил с прекрасным русским поэтом Николаем Тряпкиным, ныне, увы,почти забытым.
Закрываются двери, закрываются двери. Понапрасну спешили...
— читал… нет, тянул, разгоняясь на гласных (чтобы не заикаться) Тряпкин. Потом выпил ещё, и уже не вытягивал строчку за строчкой, а мешал всё подряд: воспоминания о детстве, неприятности с милицией, обиды на издателей…
— Коле надо прилечь, — сказал мне поэт со стёршейся фамилией, видимо сопровождавший Тряпкина в его поездке в Москву. — Пусть отдохнёт человек. Утром приходи…
Понятно, утром я обоих в комнате уже не застал: среди ночи уехали…
Встречу с Н. Тряпкиным можно назвать случайной. А вот с поэтом Юрием Кузнецовым мне довелось пообщаться, так сказать, организованным порядком. Осенью 1979 года поэта пригласили на встречу со студентами-заочниками Литинститута. В актовый зал на втором этаже набились все желающие. В течение часа гостю задавали вопросы. Звучали они примерно одинаково: ‘Юрий Поликарпович, а как вы относитесь к… ‘ И далее следовали Пушкин, Рубцов, современная критика, женская поэзия и т.п. Наконец Юрия Поликарповича это изрядно утомило.
— Ну, что вам далось это отношение? Всё моё отношение — в моих стихах! Вы лучше о чём-нибудь другом спросите.
В те годы у всех на устах было знаменитое кузнецовское ‘Я пил из черепа отца // За правду на земле’. Многие критики пытались по-своему истолковать этот образ. Один договорился до того, что вспомнил древний обычай — изготавливать поминальную чашу из черепа врага… Худшей трактовки образа в контексте данного стихотворения, пожалуй, и не придумать.
Нелёгкая дёрнула меня задать вопрос:
— Юрий Поликарпович, а вам не кажется, что вы, по большому счёту, поэт-символист? И что большинство ваших символов разумному объяснению просто не поддаётся?
Кузнецов то ли сделал вид, что не понял вопроса, а то ли не был к нему готов — начал рассказывать что-то хрестоматийное про Брюсова с Белым. Я же до сих пор, перечитывая его стихи, ловлю себя на мысли, что вопрос был задан по существу, только ответа я не получил. Теперь уж не получу, это точно…
***
Вот творческий семинар, признаться, меня разочаровал. Вероятно, своей подчёркнутой академичностью, с которой наш руководитель Валерий Дементьев проводил занятия. Не припомню случая, чтобы Валерий Васильевич позволил себе выйти за рамки занятия. Вот автор, вот стихи, а вот суховато-сдержанное мнение о них. И — всё. Остальное, пожалуйста, за стенами аудитории.
В семинаре Анатолия Жигулина, куда я перешёл через пару лет (предварительно побывав в академическом отпуске), было проще, я бы сказал, душевней: Анатолий Владимирович мог и последними новостями из столичной литературной жизни поделиться, и собственную эпиграмму на композитора И. Шаферана прочитать… По вторникам, часов около десяти, Жигулин входил в нашу аудиторию на третьем этаже. Присаживался к столу, выкладывал папку со стихами и окидывал нас, молодых и талантливых, внимательным взглядом.
— Здравствуйте, друзья мои, — говорил Жигулин своим характерным, чуть сыроватым голосом. — Все здесь? Хорошо. Давайте сегодня поговорим о творчестве… — он называл чью-нибудь фамилию. — Только сразу условимся: если кому-то из вас стихи вашего товарища покажутся неумелыми, не спешите называть их плохими. Попробуйте всё-таки найти в них то хорошее, ради чего они и были написаны.
— А вдруг этого хорошего нет? — спрашивал кто-то из нас, самый неуступчивый.
— В каждом стихотворении есть что-то хорошее, буквально в каждом! — возражал Жигулин. — Только надо уметь это хорошее видеть, надо быть готовым его принять…
Судьба поэтов из ‘жигулинского’ семинара сложилась по-разному. Всего в 32 года ушёл из жизни Григорий Чубай — один из лидеров украинского андеграунда 70-х. В середине не сытных 90-х оставил стихи и взялся за коммерческую литературу Леонид Бутяков. Написал несколько романов в духе славянского фэнтези и умер в 46 лет. Не потерялся у себя в Забайкалье Батожаргал Гармажапов. Где-то в Евросоюзе, в литовской его части, живёт и пишет Витаутас Брянцюс... Надежным товарищем на долгие годы стал для меня москвич Виктор Чувахин.
***
Осенью 1982 года, не в лучшие для себя времена, я рванулся в Москву из слякотного Куйбышева. Телефон Жигулина у меня был. Я позвонил с Казанского вокзала, сказал, что хотел бы встретиться.
— Приезжайте, — ответил Жигулин, и дал свой адрес в Безбожном переулке.
Видно было, что Анатолию Владимировичу нездоровится. Сидел он в джемпере крупной вязки, изредка покашливал — сутуловатый, пока ещё крепкий, с цепким рукопожатием. Предложил чаю, спросил:
— Так что там у вас, я не понял? Собираетесь бросать институт? Но почему? Мои отзывы вы читали, стихи у вас хорошие. Не все, конечно, но ведь и вам у поэта Жигулина может что-то не нравиться, верно? — добавил он с лёгкой усмеш-кой. — В чём же дело? Объясните.
Я объяснил всё, как мог. Сказал, что перестал жить стихами, как раньше, и оттого не вижу смысла учиться дальше. И что хочу бросить всё и уехать к себе на Дальний Восток.
— Лагерей там, на Дальнем Востоке, слишком много, поэтому и характер у вас такой… шершавый, — сказал Жигулин, подобрав нужное слово, и добавил, с какой-то особенной интонацией.- А места мне ваши хорошо знакомы…
В дверь позвонили. Пришел молодой человек лет семнадцати. Без любопытства со мной поздоровался, скрылся в глубине квартиры.
— Сын, — опережая вопрос, сказал Анатолий Владимирович.
— Стихи, наверное, пишет? — спросил я, приготовившись услышать ‘да’. Не знаю, как сейчас, а в те годы в Литинститут дети известных писателей поступали довольно часто. Со мной на курсе, например, училась дочь писателя Бакланова. И ничего, даже диплом получила.
— Нет, стихов сын не пишет. Он в училище поступил. Учится выкладывать мозаику из кафельных плиток, — как-то весело отвечал Жигулин.- Это почти то же самое, что стихи: пока узор соберешь… Не самая плохая специальность. Пусть учится. — С минуту помолчал, спросил. — Прозы-то много уже написали?
— Повесть, рассказы. Есть еще роман, но, правда, в черновике.
— Что же вы в семинар прозы до сих пор не перешли? Духу не хватает? — усмехнулся Жигулин. — Вы на весеннюю сессию не приезжали. А новые стихи есть? Прочтете?
Я прочитал ‘Балладу о третьем’. Не думаю, что это хорошее стихотворение. Оно и написано было наспех, не отлежалось как следует. Но тогда неумелость как-то не замечалась… Впрочем, несколько строчек Жигулину понравились, и он повторил их, чуть слышно:
...Сплевывал третий в крутую колымскую воду, Кутался третий в прощупанное пальто...
— Так что же все-таки с институтом решили делать? — спросил Жигулин.
Я пожал плечами:
— Пока не знаю. Но на Сахалин — уеду, это точно. Места знакомые, не пропаду. Да и остановиться на первое время есть где.
Помню взгляд Жигулина — глубокий, оценивающий. Взгляд человека, однажды понявшего — и принявшего — нечто такое, что большинству ни понять, ни принять не дано. Возможно, уже тогда он обдумывал свою автобиографическую повесть ‘Чёрные камни’, как знать?
— Вот институт я бы на вашем месте бросать не стал, — сказал Анатолий Владимирович, когда мы уже прощались. — Возьмите академический отпуск, разберитесь со стихами, с собой, наконец…
Я и разобрался — уехал на Сахалин. И опять затерялся. На семь лет. Бывает…
***
На Сахалине творческих людей немного, зато каждый — на особинку. В восьмидесятые годы здесь жили поэты Михаил Финнов, Евгений Лебков, Валентин Богданов, Борис Репин, Евгений Замятин, весьма популярный в те годы прозаик Анатолий Тоболяк… Веселое было время! Кого-то сегодня помнят на Сахалине больше, кого-то — меньше, а в общем, Остров всегда уважительно относился к людям пишущим. Дай бог здоровья всем тем, кто еще жив…
В 1989 году послал я письмо тогдашнему ректору Литинститута Е.Ю. Сидорову с просьбой восстановить меня в студенческих рядах. В ректорате подумали — и восстановили. В семинар прозаика Бориса Анашенкова.
Любопытная деталь: в 70-х годах того, кто вёл творческий семинар, студенты звали просто руководителем. А в конце 80-х его уже иначе как Мастером не называли. Наступала эпоха утончённой неискренности, электронного набора и скверных текстов на прекрасной белой бумаге.
Поскольку в семинаре нас было человек пятнадцать, очередь до меня дошла лишь на пятом курсе. Я дал на обсуждение повесть ‘Недоразумение’, написанную в жанре социальной фантастики.
— Ваш стиль мне понравился, даже очень, — сказал Анашенков в конце обсуждения, — а вот то, о чём вы пишете… Слишком много политики. Для литературы это плохо.
Подмастерью не пристало спорить с Мастером. Я и не спорил. К тому времени повесть, отклонённая парой-тройкой столичных журналов, усмотревших в ней сатиру на перестройку, уже была принята к производству Сахалинским книжным издательством. И через несколько месяцев после памятного обсуждения вышла в альманахе ‘Сахалин’. А года через три всё то, о чём я писал в ‘Недоразумении’, можно было наблюдать уже в реальности…
А здесь как раз подошло время для дипломной работы. Я защитился вышедшей к тому времени на Сахалине книгой ‘Карманный Патрикеев’ и… опять ушёл из литинститутских стен на семь лет. А всего-то и надо было: сдать два государственных экзамена — и в аэропорт Домодедово, с дипломом под мышкой. Так нет же, не стал сдавать. Не захотел. Так и сел в самолёт — за неделю до экзаменов и без диплома.
А был уже 1991-й. Не писательский, скажем так, год. Ощущение приближающихся событий, во многом трагических по своим последствиям, брало писателей за горло и ломало им стиль. Да что там — стиль? многим и судьбы ломало. В 91-м на Сахалине погиб при невыясненных обстоятельствах мой друг, выпускник Литинститута поэт Виктор Ксенофонтов. При жизни у него не вышло ни одной книги…
***
И вот уже в 1998 году, в очередной раз восстановившись в Литинституте, приехал я в Москву, теперь уже — из Волгограда. Ностальгия встретила меня на Тверском бульваре — и повела по знакомому двору и памятным местам. Вот здесь мы, помнится, с Витей… (нет уже Вити). А вон там мы с Валеркой… (нет и Валерки). А на этой скамейке мы с Лёхой… (и Лёхи давно уже нет).
Грустно мне стало тогда на Тверском бульваре!..
Потом были экзамены. Сдал их на ‘хорошо’ и ‘отлично’, чему и сам удивился не меньше, чем экзаменаторы.
— Вот так-то, Сашка! — сказал я, помнится, Герцену в литинститутском дворе. А он взял да и обиделся.
Придётся осенью ехать в Москву. На слёт выпускников в честь 75-летия института. Надеюсь, Герцен меня поймёт. И строго не осудит. Заодно и спрошу у него: ну, как вы здесь, Александр Иванович? Без меня не скучаете? А я вас, знаете, частенько вспоминаю…
Интересно, что скажет он мне в ответ?
2008 г.
