Друг мой, друг мой…

…был очень и очень болен. Друг был болен Россией и алкоголем (когда было на что его брать). В Шелехмети, на улице Горной, дом 23, под дешёвый портвейн он пытался беседовать с тенью Шекспира. С тенью Булгакова. С тенью Вийона… Пока и сам не стал тенью Шекспира, Вийона, Булгакова. Да, ещё Кузнецова бы не забыть…

Очередной запой проходил, а боль о России — оставалась. Боль, замешанная на литературных аллюзиях и повседневных реалиях. Боль, настоянная на гибельных ассоциациях и щедро приправленная мистикой. Иногда эта боль принимала вселенские размеры, иногда — сжималась до размера давно забытых слов…

Не развались СССР, возможно, он стал бы очень известным поэтом. Но время не выбирают… Скорее, время выбирает нас — каждого в свой черёд. Или — не выбирает вовсе.

«Миша, — писал я незадолго до его ухода, — „лембой“ и „лембей“ в твоих стихах — это, конечно, замечательно, но… скажи, что читателю делать с твоим лембоем? Удивляться? Смеяться? На ночь под подушку класть? Смысл языка — не в анахронизме, а в антагонизме, — в противостоянии Слова вечного и Слова проходящего. Пример? Слово вечное — „жизнь“, Слово проходящее — „существование“ („прозябание“, „выживание“, „колготение“…). Что, синонимы? Чёрта с-два! Кто действительно живёт, тот не прозябает, не выживает и не колготится на просторах Родины. Он — живёт, понимаешь? Живёт! Как бы трудно порой не приходилось…»

Друг мой, друг мой Анищенко Миша… Был бы жив, отметил бы свои 65… 66… 67… Не дотянул — надорвался на цифре 62. Алкоголь и безденежье — не лучшие помощники для творческого человека…

Остались стихи: есть среди них прекрасные, добрые и печальные, есть и скверные, озлобленные и сиюминутные…

Впрочем, время рассудит. Расставит всё по местам.

После смерти поэта и друга время не остановилось.