No pasaran!

Писатель Филин был стар и многотомен. Он родился во времена, когда книжные тиражи были еще большими. В тех временах и жил. В буфете ЦДЛ у Филина был персональный столик, за которым порой так приятно выпить чашечку кофе. Коньяк и прочие писательские напитки Филин не жаловал принципиально.

— Однажды, помню, сижу я с Алешкой Толстым в Париже, — начинал он очередную историю, и в буфете становилось непривычно тихо. — Нет, это было в Берлине, а сидел со мной, кажется… — и буфет изготавливался запоминать очередной сюжет. — Ладно,я об этом в следующий раз расскажу. Мне роман дописывать надо, — неожиданно обрывал себя Филин, выбираясь из-за стола. И в буфет вновь возвращались знакомые звуки: бульканье, чавканье и задумчивый скрежет писательских вилок.

Перестройка наполнила буфет частыми вскриками поэтов-метаметафористов и водкой «Золотое кольцо» в пластиковых стаканчиках. Филин дрогнул, но устоял, искушениям времени не поддался и писать романы не перестал. Пока однажды его не взял за грудки здоровенный прозаик из Сибири и не пообещал вытрясти душу вместе с Парижем. Филину сделалось дурно, и в буфет с тех пор он уже не ходил.

На крыльях ваучера пролетали 90-е. Филин молол по утрам кофейные зерна и названивал в «Советский писатель». Там отвечали, что они уже почти не советские, поэтому Филиппу Гавриловичу придется немножко потерпеть. Гонорар когда дадут? Где-то через недельку… Или две. Нынче что у нас? Март? Ах, апрель… Вот в конце ноября и звоните.

В ожидании обещанного Филин грыз сухари, припасенные со времен товарища Сталина, и вспоминал все подряд, от Берлина до Парижа. Сто двадцать третья страница очередного романа пищала из расшлепанной «Башкирии» и требовала продолжения. Однако думать и жить как раньше писатель Филин уже не мог. Отныне он жил, не думая, и думал, как жить дальше.

Выручила Куба — вдруг прислала гонорар за перевод очередного романа. За деньгами Филин шел, как в гражданскую войну за дровами. Ждал: вот-вот остановят — и убьют. Однако все обошлось, деньги он получил. Интеллигентного вида барбудо, он же революционер-переводчик, долго тряс Филину руку и благодарил по-испански за верность прежним идеалам.

— No pasaran! — на прощание воскликнул барбудо, обращаясь к Филину. И это, конечно же, означало, что издательство «Советский писатель» пока еще держится и сдаваться коварному врагу не желает.

Дома Филин долго высчитывал количество печатных знаков, делил их на авторские листы и умножал на кубинскую валюту. Получалось что-то очень много, прямо как при социализме. А в голове уже рождалось продолжение романа, такое же большое и чистое, даже лучше. Писатель расчехлил «Башкирию» и застрочил на клавиатуре. «No pasaran! — шептал Филин, подпрыгивая на стуле. — No pasaran!»

А потом наступили глухие времена. Из издательства уже не звонили и денег не обещали. И тогда Филин понял, что случилось самое ужасное: прежним идеалам пришел конец, а издательство окончательно перешло в лапы капитализма. Захотелось застрелиться, но у кого одолжить парабеллум — Филин не знал, а повиснуть на люстре писатель посчитал ниже своего достоинства.

Спасение пришло неожиданно — в образе полузабытого прозаика из Сибири. Ранним утром спасение сначала позвонило к Филину, а потом для верности слуха крепко ударило в дверь кулаком.

— Много слышал о вас! Даже как-то встречался в буфете, — сказало спасение густым таежным басом. И вытряхнуло на стол содержимое своих карманов: сайку хлеба, литр водки и палку колбасы.

— Простите, не пью-с, — пискнул Филин и оттолкнул от себя жидкое, а мягкое и копченое придвинул к себе.

— Жизнь заставит — запьешь! — громыхнул сибиряк, деловито откусывая пробку. — В нашем деле без водки — все равно что на сплаве без багра. Видит око, а хрен подцепишь бревно. Уплывет, зараза!

Потом они долго сидели на кухне и разговаривали по душам.

— Дело верное, — гудел сибиряк. — Я подкидываю вам всякие истории из моей прошлой жизни, а вы их оживляете силой своего мастерства и неистощимой любви к искусству. Главное — шибко не умничать, а то читать не будут.

— То есть — как?

— Да вот так, — усмехался сибиряк. — Как Есенин говаривал, помните? «Простей, простей!» Надо, чтобы у романа пуповина была. Связь с народом, иначе говоря. Нынче без пуповины нельзя: в первом же издательстве забодают.

— А словечки народные? С ними-то как? — делал Филин непонимающие глаза.

— Как хотите, — рубил сибиряк с плеча. — Можете прямо с первой страницы словечки запускать. Русский мат, извините, даже за границей любят!

— Мы что, для заграницы будем писать? — ахнул Филин. — А как же тогда Росси?..

— Да неужели кто-то думает, что у нас хоть что-нибудь читают? Ну, рассмешил!

Здесь сибиряк и в самом деле хохотнул, но тут же взял себя в руки и сходу начал набрасывать сюжет. Тот оказался груб и прост, словно кедровое бревно на сплаве.

— Зона. Трое. Бегут, — лихо набрасывал сибиряк. — Один — бывший мент и свой в доску. Тайга, соответственно, гнус… по-вашему — комары. Ну, такие, я извиняюсь, лошади!

Сибиряк говорил, словно гвозди вколачивал. Через пару минут сюжет был готов. Он покачивался перед Филином на жидких комариных ножках и просил литературной обработки. Писатель призвал на помощь свой многотомный опыт и ранним утром следующего дня засел за роман. Работалось как дышалось — без оглядки на классиков.

В две ударных декады роман был готов. Особенно выразительными у писателя Филина (отныне получившего звучный  псевдоним «Гарри Филь») получились сибирские комары. А вот свой в доску и бывший мент совершенно потерялся среди таежного гнуса. Пришлось в авральном порядке вводить в роман обольстительную бизнес-вумен, с четвертой страницы влюбившуюся в бывшего мента. Многоопытному Филину удалось дотянуть любовную линию до самого эпилога, где она благополучно и лопнула. Но для бывшего в доску это было уже всё равно.

Через неделю сибиряк пристроил роман в какое-то издательство и принес Филину аванс. Через месяц приволок стопку авторских экземпляров и додал остальное. К тому времени Гарри Филь уже выписывал новый роман и намекал на продолжение. Отныне бумаги в «Башкирии» было хоть отбавляй, а в кухне снова стоял запах бразильского кофе.

…С недавних пор модного писателя Гарри Филя можно встретить в буфете ЦДЛ. Филин помолодел, поставил новые коронки и занялся бодибилдингом. Водки он принципиально не пьет, даже когда его пытаются напоить многочисленные завистники, а из вин уважает только сухое «Мартини» урожая 1986 года.

— На днях лежу я на пляже в Анталии, рядом с Синди Кроуффер, — начинает он очередную историю, и в буфете становится тихо. — Нет, дело было на Лазурном берегу, а лежала со мной, кажется… — и в буфете воцаряется мертвая тишина. — Ладно, потом расскажу, сейчас времени нет. Мне роман дописывать надо, — привычно обрывает себя Филин, и уезжает домой в «шевроле» с персональным водилой.

Филин уезжает, и знакомые звуки вновь возвращаются в буфет. Стекает жир со свиной отбивной у прозаика А., журчит «Российская особая» в горле у поэта Е.

Литературная жизнь в стране по-прежнему на подъеме.

В трехкомнатной на Волхонке Филин пьет кофе, привычно ухватывает нить сюжета и этаким бодрым Филем усаживается за компьютер. Свой в доску и бывший мент стреляет в дежурного пахана и перескакивает на очередную страницу.

Отписав положенное, модный Филь вновь становится старым Филином, забытым вместе с «Советским писателем». На Кубе его тоже давно уже не помнят и гонораров не шлют. Двенадцать толстых и пыльных томов собрания сочинений томятся в книжном шкафу как молчаливый укор бездарно растраченной молодости.

— Слышь, Гаврилыч, я тут аванс тебе сгоношил, под packet-book, — заявляет с порога пришедший к Филину сибиряк. — Главред интересуется, когда текст будет готов. Типа, сроки горят. К пятнице успеешь?

— В четверг закончу, — отвечает Филин, задумчиво смотрит на блеклые корешки и добавляет чуть слышно: — No pasaran!

И шкаф отвечает на это стеклянным хохотом.